Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

Апокалиптические образы отнюдь не всегда предвещали грядущее спасение. Очень часто в этих произведениях звучит мысль о бесцельности страданий, изображается не христианский, а скорее экзистенциальный апокалипсис, за которым не просматривается наступление новой эры и который не оправдан никакой обнадеживающей телеологией ни христианского, ни марксистского толка. Александр Смирнов размышляет «во мраке ночном» об «уроках жизни»: «тучи сгущались и точно в крови / были небесные своды» – и обращается к тем, кто живет, «телом и душой страдая», с призывом: «выпьем до дна / истины горькую чашу». Мысли о «светлой будущности», о борьбе «во имя любви» не вовсе забыты. Но настроение поэмы скорее трагическое, чем приподнятое, в центре внимания скорее пафос страдания, чем обещание спасения [Смирнов 1918с: 57]. Как уже отмечалось, рабочие писатели часто рассматривали окружавшие их великие страдания не как гарантию спасения, а как проявление трагедии, когда страдание и катастрофа в лучшем случае возвышают и облагораживают дух, но не ведут к выходу. Исходя из этого, А. Гастев объявил, что «отчаянные муки» и смерть являются необходимыми условиями для формирования экзистенциального опыта пролетариата и, следовательно, для возникновения новой мировой идеологии[507]. А. Платонов в статье «Жизнь до конца», опубликованной в 1921 году, писал: «Отчаяние, мука и смерть – вот истинные причины человеческой героической деятельности и мощные моторы истории» [Платонов 1921е]. Путь, пролегающий через страдания и катастрофы, не всегда рассматривался как путь, выводящий из страданий и катастроф. Каковы бы ни были причины столь мрачного мировосприятия – отказ от религиозности или следование логике пережитого опыта, – очевидно, что очень многим рабочим писателям не удавалось сохранять предписанное им бодрое «пролетарское» настроение, поддерживать положенный уровень бесстрашного оптимизма и смелой уверенности в наступлении светлого будущего.

Эмоция, фантазия, мечта

Образы распятия, воскрешения и апокалипсиса в произведениях рабочих авторов не следует понимать ни как чистый литературный прием, ни как (в большинстве случаев) буквальное проявление религиозной веры – они являлись метафорами и символами. Отчасти этот символический язык сакрального помогал интерпретировать тяготы и хаос собственной жизни и эпохи, найти в них моральный и телеологический смысл, даже если эти смыслы переключались в сугубо земной и социальный регистр. В то же время символический язык сакрального неотделимо от этой интерпретативной и моральной функции являлся дискурсом эмоции и аффекта. Рабочие писатели, как и до 1917 года, продолжали считать, что идея должна затрагивать чувство, чтобы порождать действие. И многие продолжали думать, что интеллигенты из высших классов, выражаясь словами Федора Калинина из часто цитируемой статьи 1912 года [Калинин 1912: 95], не могут чувствовать за рабочий класс, что рабочим необходимы «свои собственные» писатели и художники, которые будут пролетариями не только по своей политической идеологии, но и по «жизнеощущению», как выразился Н. Ляшко в 1920 году [Ляшко 1920а: 26][508]. Считалось, что важнейшая, «эмоциональная» сторона идеологии [Калинин 1912: 95] лучше всего передается через символы, метафоры и образы. Некоторые рабочие писатели прямо выражали эту точку зрения. С. Обрадович в очень важной статье «Об образном мышлении» и Н. Ляшко в программной статье «О задачах пролетарских писателей», опубликованных в журнале «Кузница» в 1920 году, утверждали, что использование «образов» предпочтительнее буквального описания, так как образы выражают истину, которая лучше понимается чувством [Обрадович 1920g: 24–25; Ляшко 1920а: 26]. Действительно, большинство рабочих писателей постоянно искали образы, которые выразили бы их интуитивные постижения и эмоциональные восприятия и пробудили чувства читателей. Эти писатели хотели тронуть сердца читателей и, может, еще больше – рассказать о своем сердце. Вероятно, они разделяли точку зрения А. А. Богданова, что искусство – это способ «организовать не только представления людей, их знания и мысли, но также их чувства, их настроения»[509]. Но самовыражение, похоже, оставалось для них самой главной задачей из всех.

Язык и образы сакрального часто рассматривались как средства, наиболее приспособленные для передачи эмоций[510]. Именно этот символический язык представители низших классов усваивали еще в детстве, когда развивались их чувства. Кроме того, в самой природе сакрального дискурса заложена способность придавать форму воображаемому, обозначать возвышенное и ужасное, говорить о мифологическом и таинственном – другими словами, служить языком эмоций, передавать то, что Платонов называл «страстью мысли» [Платонов 1920е]. Это издавна понимали в русском революционном движении. Как мы уже отмечали, еще в XIX веке народники часто использовали религиозный язык в попытках достучаться до умов и сердец людей из низших классов. Марксисты-богостроители после революции 1905 года также признавали, что даже «научное социалистическое» революционное движение не вправе игнорировать способность религии отвечать на эмоциональные и сентиментальные потребности человека. Хотя формально большевики обходили молчанием и исключали богостроительство, многие рабочие писатели, включая коммунистов, упорно описывали мир в терминах сакрального. Хотя регулярная критика за приверженность религиозным мотивам отбила у них охоту защищать свой подход, они время от времени задумывались, зачем используют этот язык. В своей статье о мышлении образами С. Обрадович утверждал, что, когда рабочий поэт выбирает такой образ, как распятие, это не «голый лозунг», но «сильное выявление своего чувства», высказывание «страдающего сердца» [Обрадович 1920g: 24–25]. Точно так же Платонов утверждал, что «религия есть способ изучения мира и отношения к нему посредством чувств, страстей». И хотя он предсказывал, что новая революционная культура ознаменует конец религии, ибо приведет к победе «сознания над чувством», сознание он определял как «сумму инстинктов, интуиции и ощущения», как «симфонию чувств» [Платонов 192If: 6, Платонов 1922е: 29]. В 1924 году, во время советской кампании, направленной против религии и церкви, Г. Якубовский и Г. Санников, связанные с группировкой «Кузница», в «проекте положения об организации секции материалистического изучения искусства при Обществе воинствующих материалистов, представленного инициативной группой в правление Общества», утверждали, что социалистическое искусство может и должно заменить религию в удовлетворении внутренних, психологических потребностей человека. Если церковь превратилась, как показали Фрейд и другие буржуазные психиатры, в «большую психиатрическую лечебницу», то искусство должно занять ее место «организатора области подсознательного – мира фантазий и сновидений»[511].

Религиозная образность и язык в произведениях рабочих писателей часто были эмоционально приподнятыми, убежденно моральными и оптимистичными. С помощью известных им – или полезных, по их мнению, – образов, сюжетов и символов рабочие писатели создавали картину мира, во многом совпадавшую с представлениями богостроителей: эмоциональную, обобщающую, этическую, наделенную тайной и судьбой, что было важной частью понимания революции многими россиянами. Описывая пробуждение рабочих к новой жизни, они говорили о «глубоких “подземных” чувствах», которые пробиваются,