Демократия (сборник) - Видал Гор

Разговаривая с Иниэсом, Питер часто спрашивал себя, каково живется человеку, ревниво оберегающему свою нравственную чистоплотность. Именно эта черта в Иниэсе привлекала его больше всего. Иниэс ко всему относился серьезно. Все должно быть взвешено на точных весах неустанно бодрствующего нравственного чувства. На первых порах, пока это было Питеру в новинку, он пытался ко всему подходить с такой же серьезностью и анализировать не только поступки, но и побуждения, не только видимые результаты человеческих усилий, но и их непредсказуемые последствия. В конце концов он превзошел всю науку, но обнаружил, что для него это всего лишь забава, тогда как для Иниэса и его друзей это составляло подлинный смысл жизни. Суд Иниэса заседал непрерывно, а его суд постоянно удалялся на перерывы. Он попросту был не в силах выносить окончательные приговоры. Глупость и злоба людская скорее забавляли, чем тревожили его, разумеется, если только он сам не становился их жертвой, и тогда ему делалось ясно, что он способен вести себя так же глупо и злобно, как и любой другой. Но, когда его ничто не тревожило, он полагал, что людьми движет исключительно себялюбие, и это не расстраивало его как Иниэса, который с раздражающей ясностью видел неразумность людей и, что хуже всего, присматривался к себе не без самолюбования и вместе с тем с какой-то подозрительностью, не дававшей ему покоя.

Иниэсу было с Питером трудно.

— Ты глуп, — без конца твердил он, но, как истый педагог, не переставал просвещать Питера, который любил учиться; лишь изредка удавалось Питеру восстановить равновесие и утвердить собственное «я», шпыняя Иниэса его незнанием реальной политики и немарксистской истории. Однако Иниэс слышать не хотел ничего такого, чего он еще не знал, и лишь приводил слова Гегеля; он знал то, что знал.

Иниэс недавно развелся с женой, жил один и часто проводил, свободное время с Питером. Обменявшись с ним ролями, Питер, коренной вашингтонец, виделся только с нью-йоркскими друзьями Иниэса. По большей части это были прикомандированные к Пентагону литераторы; некоторые, как ему говорили, были знамениты, хотя он никого из них не знал. Но ему нравилось их лютое презрение ко всему тому, что его учили ценить. Большинство из них, до заключения пакта между Сталиным и Гитлером, были коммунистами. И все без исключения были социалисты — это особенно радовало Питера, который до сих пор знал о них лишь понаслышке. Так как он отрицал, что имеет какое-либо отношение к пресловутому газетному магнату, никто не подозревал, кто он такой на самом деле, и в результате он узнавал о своем отце чудовищные вещи.

Прожив в Вашингтоне год, Иниэс вдруг открыл для себя коренных вашингтонцев.

— Знаешь, тут есть интересные люди, я имею в виду человеческие типы, конечно. Ну вот про каких читаешь в романах, написанных дамами с тройными фамилиями, или у Генри Джеймса — в нем самом есть что-то дамское. Одна такая дама мне особенно нравится. Она представляет старую Америку в лучшем смысле слова, если только эти понятия совместимы. Она приглашает в свой дом только тех, кто умеет читать не шевеля губами. Стало быть, любезным твоему сердцу политикам к ней путь заказан.

Иниэс не захотел сказать, кто она, кроме: да, ее хорошо знают. Нет, политикой она по-настоящему не занимается. Да, она богата. Замужем. Стара. Так или иначе, он удивил Питера, и это доставило ему удовольствие, хотя Питер удивился лишь тому, что Иниэс, как всякий другой, оказался всего-навсего честолюбцем. Но затем он напомнил себе, что жизнь — это движение. Всем приходится перемещаться по социальной лестнице, в особенности тем, кто рожден на самом верху, но вынужден проделывать захватывающее и в то же время опасное путешествие вниз, полное всяких подвохов и грозящее при каждом неверном шаге неминуемым падением.

Без особой охоты Питер согласился пойти в гости к этой особе, понимая, что, если он с ней знаком, его песенка спета и его новые друзья узнают, кто он такой — сын известного фашистского негодяя.

Когда они вышли на Дюпон-серкл, Иниэса тоже взяло сомнение: он вовсе не был уверен в том, понравится ли Питер хозяйке дома.

— Богачи — премерзкий народ, — с беспокойством начал он. — Если ты уверен, что сможешь ее переварить…

— Постараюсь, — кротко ответил Питер.

Иниэс и его нью-йоркские друзья полагали, что отец Питера был скромным правительственным чиновником. В результате этой лжи во спасение он впервые в жизни получил возможность быть всецело самим собой, избавившись от необходимости оправдывать или осуждать своего отца. Это было приятнейшее ощущение. Он только сейчас осознал, как много терял от обсуждения или, еще хуже, от намеренного необсуждения Блэза, «Вашингтон трибюн» и запутанных связей его семьи.

Иниэс остановился перед большим желтым особняком с затейливыми коваными воротами.

— Это здесь, — сказал он.

— Милисент Смит Кархарт! — не удержавшись, воскликнул Питер. Вот и конец маскараду.

Иниэс был поражен.

— Ты с ней знаком? Ну, естественно, — ответил он самому себе. — Как можно жить в Вашингтоне и не знать этого места. В те дни богатые полагали, что они должны выделяться. — Придя к этому обобщению, он нажал кнопку звонка.

Им открыла служанка. На какое-то мгновение Питеру показалось, что она узнала его, и он быстро надвинул на глаза пилотку, пряча лицо.

— Мадам в библиотеке, — сказала служанка, явно не в восторге от их вида. Питер направился в библиотеку.

— Верно, — сказал Иниэс, — это там. Надеюсь, она не назначит нам тему для обсуждения. Иногда это с ней случается.

— Если я не ошибаюсь, ты говорил, что мы будем просто беседовать, а не участвовать в семинаре.

— А какая разница? — Питер не собирался играть роль Главка[70] для аттического мудреца Иниэса. Он готовился к встрече с Милисент Смит Кархарт, которую знал с детства.

Милисент знали все. Она была племянницей забытого ныне президента, который управлял страной в безмятежные годы конца прошлого столетия. Девушкой она жила вместе со своим вдовым дядюшкой в Белом доме и играла у него роль хозяйки. Обладая самой заурядной внешностью, она преисполнилась решимостью сделать себя привлекательной и достигла этого, среди всего прочего, тем, что вышла замуж за английского пэра. К сожалению, ее титулованный супруг, как она его называла, был предан le vice anglais[71], и хотя это могло показаться ей интересным, но нисколько не радовало. В конце концов, после одного необычайно скучного обеда в американском посольстве, она, по ее собственному выражению, как следует вздула графа. После этого она вернулась в Вашингтон и на деньги, оставленные президентом, который умер неожиданно богатым, построила себе дворец на Дюпон-серкл. Милисент жила одна, пока не умер граф, после чего, ко всеобщему изумлению, вышла замуж за Дэниеля Траскотта Кархарта — безвестного выходца из Новой Англии, который никого не интересовал, кроме самой Милисент. Толки о том, чем именно он ее интересовал, не прекращались многие годы. Но теперь, когда обоим было по семьдесят, все просто решили, что в свое время он, вероятно, был занятен и она великодушно разрешила ему остаться при себе — как-никак лишний мужчина за столом. Его единственной функцией в Вашингтоне было поддерживать какую-то непонятную связь со Смитсоновским институтом, которому Милисент, по слухам, завещала себя как часть национального достояния.

Гостиная, по замыслу, хозяйки, должна была производить впечатление — изысканные boiserie[72], китайские ширмы, но, как и сама Милисент, они имели вид несостоявшегося великолепия. Занавеси были истрепаны и поблекли; стулья расшатались и нуждались в ремонте; неизбежные портреты королевских особ в серебряных рамах потускнели.

Слуги Милисент старались вместе с ней; они даже стали похожи на нее, в том смысле, что дом представлялся им не как место, где надо прибираться, а скорее как святилище, которое надо охранять. Портрет домашнего божества висел над камином. Покойный президент был коренастым человеком с массивной челюстью, беспокойными глазами и кудрявыми бачками. Его правление уже давно было всеми забыто, но здесь, в этой комнате, Питер ощущал девятнадцатый век, как нигде в Вашингтоне, и гадал о том, каким был город в те дни бесконечно долгих путешествий, обедов из двенадцати блюд и нескончаемых речей. Однако Милисент не давала никакого ключа к разгадке золотого века своей юности. Манеры у нее были вполне современные. Но, в конце концов, она всегда шла вровень с веком, и, если б не ее муж и явно запущенный дом, можно было бы подумать, что она навеки осталась цветущей женщиной средних лет.