Сторож брату своему - Ксения Медведевич

Поэтому в этом несуразно дорогом постоялом дворе — а как же, прям напротив входа в Разави-масджид, ханум, десять дирхам день постоя, благородная госпожа не пожалеет — Зубейда сидела в простых матерчатых платьях и глухой черной абайе. Даже за занавесом окна на втором этаже — в Мешхеде женщину с открытым лицом ждали розги смотрителя за нравственностью. Кади с законоведами долго спорили: а позволительно ли женщинам оставлять открытыми пальцы рук, относится ли к этой части тела заповедь Пророка «да сближают края своих покрывал»? Слава Всевышнему, ученые мужи пока ни до чего не доспорились, и на улицу можно было выходить без перчаток. Зато лоб и нос приходилось заматывать наглухо, оставляя лишь узкую щелку для глаз. Сурьмить брови и подводить веки также не дозволялось, не говоря уж о том, чтобы надеть браслеты: заповедь Али «да не ударяют они ногой об ногу, чтобы открыть скрытое» толковалась со всей возможной строгостью.

Пронзительные вопли на площади, тем временем, нарастали. В бурой глине корчились и вздымали руки уже несколько обмотанных накидками фигур.

Сидевшая напротив Зубейды женщина тоже смотрела в окно — с непередаваемой гримасой презрения на лице. Мараджил не накрасилась, зато бесстрашно опустила край черного платка, открывая нос и губы с подбородком.

Зубейда про себя улыбалась: конечно, она знала наперед, что за безопасность встречи парсиянке придется платить дороже, чем ей. В скромных замоташках, попивавших жидкий чаек в грязной комнатенке на втором этаже кайсара, никто бы не опознал двух самых могущественных женщин аш-Шарийа. Одинаковые абайи, одинаковые усталые глаза под морщинистыми веками, одинаковая покорная, сгорбленная походка — в Мешхеде все женщины превращались в похожие друг на друга бесформенные мешки без лиц и имен. Обнаружить, кто они, не смог бы никто. Да и кому бы пришло в голову, что мать аль-Мамуна, ярая огнепоклонница и ненавистница веры, приедет к гробнице самого почитаемого ашшаритского святого.

Да, «сестричка» уже не скрывала, как это было в прошлые времена, своего презрения к вере Али. Но ради сохранения тайны Мараджил, скрипя зубами, надела ненавистную ашшаритскую одежду. Вот только отказывалась закрывать лицо, находясь в комнатах, — есть и пить, подпихивая еду и стаканчик с чаем под край платка, она никогда не любила.

— Мне сказали, что твой астролог предпочел свести счеты с жизнью, лишь бы не показывать гороскоп аль-Амина, — наконец, улыбнулась Мараджил не накрашенными, бледными, тонкими губами.

Как много, оказывается, может сделать для женской красоты искусно наложенная яркая помада с блеском.

— Чтобы знать судьбу моего сына, астролог мне не нужен, — спокойно отозвалась Зубейда. — Когда пришли известия о поражении при Рее, он сидел в лодке с Кавсаром и рыбачил. Услышав о гибели Али ибн Исы и рассеянии войска, Мухаммад воскликнул: «Отойдите от меня! Кавсар поймал уже две рыбы, а я ни одной!»

Насмешливая улыбка изгладилась с лица Мараджил:

— Сочувствую, матушка. Пусть тебе полегчает, когда ты узнаешь — и у меня не все гладко. Абдаллах едва не оставил меня бездетной сиротой на этом свете — и кто бы мог подумать, что мой сын способен на такую глупость.

Парсиянку аж передернуло при одном воспоминании, и стаканчик с чаем плеснул в дрогнувшей руке. В ответ на поднятые в удивлении брови Зубейды, та пояснила:

— Он вошел в комнату, в которой содержался нерегиль. Отослал находившегося при сумеречнике… мага. Хотел, видите ли, остаться с нерегилем наедине. Можно подумать, это новая невольница, к которой входят без свидетелей. А потом взял и снял с него Ожерелье Сумерек.

Зубейда охнула. Рассказ о гибели Альмерийа, точнее, о том, как рухнули ворота аль-кассабы, она помнила очень хорошо — Яхья ибн Саид не пожалел красок для описания штурма злосчастного города. Если нерегиль одним взмахом руки мог обрушить толстенные, окованные железом створки, то что он мог сделать с человеком?

Видимо, угадав ход ее мыслей, Мараджил яростно покивала:

— Да, да! Снял ошейник с сигилой Дауда! А потом сказал мне: ну матушка, я же взял с него слово не вредить моим людям!

— Мухаммад всегда был смелым мальчиком, — не сдержала улыбки Зубейда.

— Это не смелость! Это глупость и безрассудство! А самое главное, он отнекивается в ответ на все мои просьбы прочитать книгу ибн Саида — мол, мне не до старых сказок!

— Он не верит в волшебную силу нерегиля? — усмехнулась Ситт-Зубейда.

— Абдаллах считает его талантливым полководцем и хорошим воином, а все остальное числит по ведомству старушечьих россказней и детских страшилок, — развела руками Мараджил. — Переубедить его у меня не выходит.

Зубейда не стала говорить, что переубеждать аль-Мамуна незачем. Даже без помощи нерегиля хорасанские войска неумолимо продвигались к столице. Парсы уже стояли под Хулваном. Точнее, за Хулваном — жители города вышли к Тахиру ибн аль-Хусайну в зеленых одеждах Мамунова дома и признали его законным халифом аш-Шарийа. Хулван сторожил широкий проход в горах Загрос, а дальше равнины аль-Джазиры стелились под ноги хорасанской коннице подобно праздничному достархану. Дорога на столицу была открыта, и судьбе династии предстояло решиться в ближайшие месяцы. Мадинат-аль-Заура не выдержит долгой осады — это было известно даже продавцам харисы на базарах в самых бедных кварталах.

Впрочем, об осаде стоило поговорить отдельно. Ибо даже несколько месяцев боев могли истощить силы хорасанцев — в особенности, если под знамена аль-Амина встанут воины Абны. Халиф способен выставить сорокатысячное войско, а это во много, много раз больше, чем армия под командованием молодого Тахира.

Вот почему, получив послание от Мараджил с предложением встречи, Зубейда знала, о чем пойдет речь. Знала, и подготовилась к разговору.

— Я прочитала письма Джаннат-ашияни, — перешла к делу мать аль-Амина. — И я склонна верить твоему астрологу, сестрица.

Парсиянка мрачно склонила голову.

Дата «491 год аята» проступала в расчетах звездопоклонников и ашшаритов с одинаково зловещим предсказанием — мрак и тень над миром, наступление времени страха и бедствий.

— Аш-Шарийа нужен халиф, способный противостоять тени с запада, — твердо проговорила Мараджил.

Под черным покрывалом ее глаза казались еще огромнее: высокие, вразлет, тонкие брови делали парсиянку похожей на настороженную птицу. Подслеповато мигавшая на высоком поставце лампа заливала безжалостным светом лицо сестрички: морщин прибавилось. Да и тени под глазами залегли глубокие и синюшные. Давние тени, от долгой бессонницы.