Сторож брату своему - Ксения Медведевич

— Гля, кошка лысая!

Громовой хохот заставил Мараджил вцепиться в перила.

Стоявший рядом с Луббом айяр шагнул к Тарику:

— Мордой не сверкать, кому сказано!

И накинул тому на голову капюшон.

Нет. Не накинул. Попытался.

Руку протянул, а дотронуться не успел — блеснула его же сабля, отрубленная кисть шлепнулась в грязь, локоть запылил кровищей, айяр заорал. Сверкнуло снова, голова с разинутым ртом укатилась под ноги коней. Двор взорвался воплями, лошади заплясали, кто-то повис на узде.

На Тарика двинулись — с разных сторон. Сверкнуло, свистнуло — ближайший справа упал на колени с рассеченным животом, те, что слева — вспыхнули. Пламя рвануло над плечами — головы горели, люди метались, пытались сбить пламя руками и истошно орали сквозь огонь. От полыхающих тел шарахались, обгорелые остовы замирали и один за другим обваливались в грязь, пугано визжали и ржали кони. К нерегилю шагнул Лубб.

Несколько мгновений Мараджил моргала, пытаясь понять, что произошло. Кривое лезвие затейливо порхнуло и свистнуло, и некоторое время Лубб стоял неподвижно — пытаясь, как и она, понять, что случилось.

А потом с айяра по очереди свалились меховая накидка и штаны.

Некоторое время ушрусанец созерцал валяющуюся в грязи бурку с перерубленной цепочкой-застежкой и лежащие на земле сирвал.

А потом наклонился, поддернул штаны, обернулся к остальным и захохотал.

Толпа айяров на мгновение замерла — и ответила таким же хохотом. Люди приседали, хлопали себя по ляжкам и пихались локтями, одобрительно тыча пальцами в нерегиля.

Тарик неподвижно стоял с текущей красным саблей в руке. Лица Мараджил не видела, но оно наверняка оставалось равнодушно-спокойным.

Отсмеявшись, Лубб махнул кому-то — снять с безголового покойника перевязь. Ее с поклоном отдали нерегилю, тот неспешно отряхнул саблю, вдвинул ее в ножны, перекинул ремень через грудь и застегнул пряжку.

Когда подводили гнедого, Тарик легонько махнул рукой. Ближайший айяр перестал улыбаться, дернул кадыком и припал на четвереньки под стременем.

Нерегиль оперся ногой на его спину и закинул себя в седло.

Сабеец, жавшийся все это время к стене, полез на своего мула.

А Лубб почтительно дотронулся до стремени нерегиля, поклонился, прижав руку к сердцу, и сказал:

— Сейид, а вы бы капюшончик накинули. Людишки глазеть будут, не надо оно вам, сейид.

Тарик повернул к нему бледное, хмурое лицо. Мараджил сглотнула слюну, костяшки пальцев, вцепившиеся в перила, побелели. Но нерегиль лишь пожал плечами. И медленно надвинул ткань на голову.

— Покорнейше благодарю, сейид, — снова поклонился Лубб.

Мараджил длинно выдохнула и разжала пальцы. От колец потом следы останутся, не иначе.

Лубб посмотрел вверх — туда, где она стояла. Парсиянка кивнула — мол, трогай.

Двор опустел. Растоптанная грязь с отпечатками копыт блестела в огнях факелов, в жиже валялись и дымили конские яблоки. Дотлевала одежда на скрючившихся в муке трупах, раскинув руки и ноги, лежали безголовый и безрукий мертвец и несчастный с выпущенными кишками.

Мараджил улыбнулась и вздохнула полной грудью.

И подумала:

Уверена, мы поймем друг друга, о Страж. Мы ведь из одного теста. Скоро, совсем скоро я выпущу тебя из клетки и разрешу убивать гнусных ашшаритских скотов. Скоро, совсем скоро. Потерпи немного, господин Ястреб.

А теперь — пора действовать. Ее ждало дело, в исходе которого не мог быть уверен и сам Заратуштра. Но природа этого дела была такова, что от удачи или же поражения в нем зависел исход всего многотрудного предприятия, завершиться которому надлежало в зале Мехвар у трона халифов.

Мешхед,

несколько месяцев спустя

Под сплошь вызолоченным порталом входа в Разави-масджид ярко горели факелы, пылал огонь в огромных железных чашах. В этом свете огромная, в шесть человеческих ростов остроконечная арка походила на сияющую изнутри гигантскую раковину. Раковина тепло светилась в вечернем полумраке. Сразу за прямоугольником входа стрелой уходил в небо обложенный позолоченными медными листами альминар. Увенчанная остроконечной кровлей круглая башня, казалось, исходит отраженным сиянием — а может, это нагревшийся за день металл обволакивал ее мягким теплом. Вызолоченный купол над залом с гробницей Али ар-Рида то и дело вспыхивал яркими отблесками — фонарь на вершине альминара раскачивало ветром.

Дождь кончился, оставив на земле лужи и затопленные колеи. С той стороны, где уже положили большие мраморные плиты — на замостку площади перед Разави-масджид жертвовали щедро, не скупясь — доносился гомон: полуголые рабочие выбирались из-под арок галерей и неохотно принимались за работу.

Серый сумрак неприметно густел, и бирюза купола над главным залом заплывала грязноватой дымкой.

Плотная, сплошь черно-серая толпа не редела. Наоборот, люди все шли и шли, женщины волочили по грязи полы накидок, упорно проталкиваясь к золотой сияющей арке.

Время от времени над площадью поднимался пронзительный крик, и толпа раздавалась: паломницы впадали в ритуальную истерику, шлепались на колени, прямо в грязь, раздирали ногтями щеки — и выли, выли. Оплакивающая Али ар-Рида толпа подхватывала скорбные вопли и принималась тихо стонать, колышась плотной, черной, траурной массой.

Вот и сейчас искрой скакнуло:

— Всевышни-иииий! Праведник покинул нас, оооооо!..

Это еще одна замотанная в черную, до глаз, абайю, фигура не дошла до масджид и обвалилась в мокрое месиво. Женщину подхватывали под руки сопровождающие, пытаясь поднять с колен, выпростать, как морковку, из глубокой грязи. А она раскачивалась и грудным, глубоким голосом тянула:

— Оооо!.. Последние времена, оооо!..

Поморщившись, Зубейда отвернулась от неприятного зрелища: народное благочестие, особенно в таких бурных проявлениях, никогда ее не притягивало.

Еще больше злило, что в Городе Мученика вероучительная полиция-михна и сборщики налогов свирепствовали как нигде в стране. Прибывших паломников обыскивали, описывали все имущество, выворачивали карманы, требуя заплатить пошлину со всего, что не являлось личным достоянием. От женщин на время пребывания в Мешхеде требовали сдать кади на хранение драгоценности, притирания и даже таримы с дорогими платьями. Музыкальные инструменты разбивали на месте, их владельцев наказывали розгами. За списки стихов, обнаруженные в багаже, могли заключить в колодки. Михна опасалась ввоза невольниц для подпольных винных лавок и домов терпимости — эти заведения уже процветали по дороге из Мешхеда в полузаброшенную Фаленсийа. Да и в самой бывшей столице Бану Курайш притонов было хоть отбавляй.