След грифона - Сергей Максимов

Разговор со Степановым был кратким. Александр Николаевич не был бы собой, если бы не узнал все о своем крестнике. Знал он и о сердечной ране Сергея. Он не стал спрашивать, что Сергей сделал с пленным. Проницательный генерал понял, что за пленный отбыл с ними. И куда он пропал. Генерал посчитал это личным делом Сергея. Он разлил в рюмки коньяк. Молча, не чокаясь, они выпили.

– Прямо как на поминках, – только и сказал Сергей.

В последний раз до этого он и выпивал на поминках. Было это в Омске, после отпевания и похорон брата Анатолия Пепеляева – Логгина. Того самого Логгина, который был невольным свидетелем первого поцелуя Сергея и Аси. Голубоглазый мальчик, мечтавший о военной карьере, окончил свой век лихим гусаром в стычке с красными. При воспоминании о нем сразу же прошла обида на Анатоля. «В сущности, он добрый малый. Но в остальном – оболтус, – думал Сергей, – и ничего с этим не поделаешь».

– Какие у вас виды относительно меня? – спросил он Степанова.

– Вы помните генерала Маннергейма?

– Разумеется, – ответил Суровцев.

– Вам предстоит с ним встреча. Но не как с генералом царской армии, а как с регентом Финляндии. Это первое. Второе – это то, что нам с вами предстоит заняться судьбой золотого запаса Российской империи.

– C’est impayable, – неожиданно произнес Суровцев.

– И что же означает это ваше «презабавно»? – Степанов удивленно смотрел на Суровцева.

– Это я о своем, – ответил Сергей. Продолжил вдруг стихами:

Ах, мадам!Ах, мадам, не сминайтемундштук папиросы.C’est impayable!Скажем проще:в России фигня...У княгини России – романс анархистом-матросом.Кто же дети у них?Да князья. А еще – матросня...

– Стихи у вас, ваше превосходительство... – не нашел слов Степанов. – Даже не пошлые... Я бы сказал, бордельные стихи...

– В борделе я их и написал.

– А вот этого я не слышал и впредь не желаю слышать, – строго одернул Суровцева генерал Степанов.

Глава 23. Милые ссорятся

Сталин иногда срывался и мог наорать, но это не то бешенство, которого надо было бояться. Куда хуже бывало его молчание. Но вот такого Сталина Берия видел редко. Он, точно паровой котел, готов был взорваться от напряжения и давления изнутри.

– Ты не знаешь, чем руки занять? Мы найдем тебе дело, – спокойно, казалось бы, говорил Сталин. – На фронте найдем. Ты прятаться от меня надумал? Что молчишь?

– Коба, ты меня не один год знаешь, – начал было Берия.

– Я тебя, подлеца, лучше всех знаю. Ты почему лично мне не докладываешь? Занят сильно? Так мы найдем тебе свободное время.

Действительно, Берия в последнее время старался лишний раз не попадаться на глаза вождю. Он чувствовал себя неуверенно в обстановке начавшейся войны. Да и у кого из высших руководителей страны она была, эта уверенность? Только у немногих генералов. У таких, как Жуков. Но их, таких, по пальцам пересчитать можно было.

– В чем ты меня винишь?

– Ты почему такой бестолковый? Ты хотя бы заместителей своих слушаешь? Ты мне что обещал с немцами Поволжья?

– А что немцы? Все сделал.

– Обосрался ты, а не сделал. Я фильм посмотрел. Пока ты прячешься...

– А чем плохое кино?

– Тем плохое, что белыми нитками все шито. Для кого ты это снимал?

Сталин иногда устраивал ему разносы в присутствии других членов Политбюро. Это была необходимая условность их взаимоотношений. Но ни разу Берия не сделал ничего такого, что могло бы действительно не понравиться Хозяину. А то, что он его нелицеприятно отчитывал, – это часть кремлевского театра. И, как в любом театре, в этом действе присутствовала известная мера условности театрального искусства. Но сейчас не было зрителей. Они были одни. И не было никакой условности. И это не могло не настораживать наркома.

– Сжечь кино! И чтоб даже слуху о нем не было.

– Сжечь так сжечь. Как скажешь.

– Ты почему мне не сказал, что Гитлер с поляками то же самое сделал?

Ответить Берии было нечего. Он действительно не все сказал Сталину, когда планировал акцию по депортации поволжских немцев. А история вопроса такова: перед нападением на Польшу немецкие спецслужбы осуществили невиданную по тем временам провокацию. Из числа уголовников была сформирована вооруженная группа, которая, переодевшись в форму польских военных, осуществила нападение на немецкую радиостанцию в приграничном местечке Глейвиц. Кадры разгромленной станции, а также трупы «польских военнослужащих», составили основу пропагандистского фильма о «вероломных поляках». Произошло это ровно за день до начала Второй мировой войны. А на другой день, 1 сентября 1939 года, немецкие танки перешли польскую границу, чтобы «наказывать агрессивную Польшу».

Ситуация на берегах Волги была другой, но провокация схожей. Теперь, уже в форму немецких парашютистов, переодели специально отобранных людей. Но не из числа уголовников, а из числа репрессированных чекистов. Подобрали людей со знанием немецкого языка. Чего-чего, а человеческого материала в системе тюрем и лагерей НКВД хватало. Мнимые немецкие парашютисты вступили в контакт с местным населением. Фильм, о котором говорил Сталин, был снят по той же схеме. Точно так же поступили с «исполнителями главных ролей»... Зритель мог увидеть на экране трупы людей в немецкой форме. Груду смятых парашютов. Трофейное оружие. И снова трупы «немецких парашютистов». Бесстрастный голос диктора, в обладателе которого знающие люди подозревали Илью Эренбурга, сообщал: «Вот они – хваленые вояки с берегов Одера, Шпрее и Эльбы. Но что привело их на берега великой русской реки Волги?»

На экране следовали другие кадры. Растерянные, опрятно одетые мужчины и женщины. «А это другие немцы, – продолжал голос за кадром. – Предательством ответили они советской власти и всему нашему народу. Хлебом и солью встретили они своих соплеменников на нашей земле», – вещал диктор.

Фильм действительно получился грязным. Показывать его за рубежом – значило откровенно признаться в подлой провокации. А делать это было категорически нельзя уже хотя бы потому, что во всем мире, впервые за многие годы, росли сочувствие и солидарность по отношению к Советскому государству. Внутри страны, может быть, и стоило бы показать фильм «вторым экраном». Но зачем? Чтобы спровоцировать немецкие погромы в тылу? А там и еврейские погромы начнутся...

– Я все понял, товарищ Сталин, – по-военному отчеканил Берия, обдумывая сложившуюся ситуацию.

«Свалил в очередной раз на меня грязную работу. Сейчас на Волге, в частности в Куйбышеве, создается ряд секретных объектов на случай оставления Москвы. И у кого слетела бы с плеч голова, оставь он немцев Поволжья на местах исконного проживания?» – но Берия не собирался озвучивать свои мысли.

– Ни хера ты не понял. А что с поиском каналов для переговоров с немцами? Что, только один вариант и смогли предложить? Где Фитин?

– Здесь, товарищ Сталин, – перешел на официальное обращение нарком. – Все, как и было приказано...

– Сдается мне, ты всю работу на своих заместителей свалил, а сам продолжаешь с бабами резвиться.

Берия молчал. Действительно, еще в начале июля ему было приказано искать каналы для возможных переговоров с немцами. Но найти их оказалось невозможно. Зарубежная агентура была разгромлена самым беспощадным образом предшественниками наркома. Уцелевших, не репрессированных разведчиков можно было пересчитать по пальцам. И то потому только, что большинство из них было гражданами других стран, которых так просто не отзовешь на родину, чтоб арестовать. Но что касается Берии, то он как раз меньше других приложил к этому руку. Куда больше виноваты его предшественники Ежов и Ягода. Но на мертвых бесполезно все сваливать, тем более что они за все заплатили собственной жизнью. А Сталин тоже хорош! Во время того памятного разговора в кабинет вошел Жуков. И генерал слышал окончание. Берия хорошо запомнил выражение лица Жукова. Вот кого стоит бояться. А силы тот набирает с каждым днем войны. И ничего не сделаешь с ним. Воевать кому-то тоже надо, размышлял нарком.

– Фитина с этим человеком сюда, а сам пошел вон! Глаза бы мои на тебя не смотрели. Пошел на хер, – опять выругался Сталин.

Берия знал, что сейчас лучше всего молчать. Он круто повернулся и вышел из кабинета. В приемной при его появлении резко встали со своих мест уже знакомый нам начальник Разведывательного управления НКВД Павел Михайлович Фитин и охранник. Не так резко, но достаточно четко встал Суровцев. Да! Третьим человеком был Сергей Георгиевич Мирк-Суровцев. Берия пристально вглядывался в лица всех троих. Особенно долго он смотрел в глаза Суровцеву. Бывший белый генерал без труда выдерживал взгляд одного из самых опасных и страшных людей страны. Берии стало неприятно от этого взгляда. В последние годы он и думать забыл, что кто-то может так независимо смотреть ему в глаза. Это был взгляд офицера еще той, дореволюционной, армии. Сейчас в форме без знаков различия в нем все равно угадывался вояка старой закалки. Вспомнил взгляд Жукова. Было в этих взглядах что-то схожее. Он перевел глаза на охранника, который сопровождал Суровцева. Тот вытянулся перед наркомом еще больше. Он точно стал выше ростом. Берия посмотрел на пустую пистолетную кобуру охранника. Поморщился, точно проглотил что-то очень кислое. Оружие сдавалось кремлевской охране еще при входе. Большинство входящих даже и обыскивались. «Ну и что толку от такого охранника?» – подумал Берия. Несуразная ситуация становилась и вовсе абсурдной. На личный прием к первому человеку страны привезли бывшего арестанта, который в последние годы находился под постоянной охраной. Мало того, его, наркома внутренних дел, как мальчишку выставили за дверь. И теперь еще этот охранник с пустой кобурой, которому не место в приемной Сталина. Берия последними словами обругал ни в чем не повинного охранника. Из всей нецензурщины самым приличным оказалось то же, что только что сказал ему самому товарищ Сталин: