Крещение огнем. Алтарь победы - Максим Калашников

Где-то там, в городских недрах, в холодном лоне забытого реактора уже отливается в мощные великолепные формы его светозарная плоть, подобная жидкой стали. И скоро, скоро, взломав каменную скорлупу, над горизонтом, в смерче взметенного праха, встанет золотой исполин, воздев к Солнцу молнию Меча.

Меч он пришел принесть: огненным Мечом Света и Воли он рассечет горизонт, победит Конец Истории и шагнет навстречу Земле и Небу, заново обретшим свое детство.

Нет, не избушки, не родину в стиле Палеха обретет хохочущий голый гигант, охваченный первородным хаосом зари и ветра. Крещенный в ослепительном вихре стихий, радостно, как пробудившееся дитя, он оглядит уготованную ему планету. Не о теремках и трактирах напомнят ему колоссальные белые башни, которые выступят из бронзовой дымки начала новой эры. Густым и властным рокотом священных труб, орлами и львами и солнцеворотами на несокрушимых златых вратах таинственные твердыни скажут Новому Адаму о вновь приобретенной Прародине. По праву он вступит в них – зачинатель новой династии Солнца, новой солнечной расы, строитель Империи Земли и Звезд, художник, галактический воин!

И гаденыш-демократ, и дубина-коммунист, и «патриот»-тараканник сдохнут на месте, заглянув в очи нашего Героя – ветхое сердце запнется от гуляющей в них синей грозы агрессии и мистической бездны. Только Мы бесстрашно и жадно ждем эти очи, ждем неумолимую тяжкую поступь. Только Мы чуем накатывающий под асфальтом рокот рождения великана. Он уже скоро – истребитель скверны, тот, кто окрестит мир в его первородство. Он уже взламывает волшебное яйцо мегаполиса.

Мы уже скоро…

«Резковато. Но горячо и по большей части – то, что надо. Широпаев жжет глаголом сердца», – подумал Сергей, листая сигнальный номер «Империи». То, что они делали с Верховным, было спасением для страны, которую тридцать лет заражали микробами разложения. «Буран», крылатая космонав–тика, огромная система противовоздушной обороны и вся ве–ликолепная техносфера Вооруженных сил страны были прекрасным Мечом Святогора, способным разить, подобно молнии. Но держать его должна была твердая рука – страна, состоящая из стойких, храбрых людей, беззаветно преданных тысячелетним традициям. Их, именно их, так умело разрушали на протяжении более чем целого века. Теперь надо было остановить разложение, отсечь гнилые части и взрастить самое молодое, самое сильное.

Сергей ненавидел 1970-е, пору своей школьной юности. В них виделось олицетворение Великого Разложения, они казались ему серой, болотной эпохой, затягивающей и душившей все пламенное, искреннее. Время без веры и героев, время скучно-суконных пионерских слетов и лицемерных комсомольских собраний. Казалось, что страна, чей лучший генофонд был выбит страшной войной 1941–1945 годов, обращалась в орех со стальной скорлупой их флотов и армий, но с червивым ядром.

Нет, где-то всадники на сверхзвуковых «стрелах» пронзали пространство и сходились в схватках с врагами. Где-то подлодки, похожие на звездолеты, вели напряженные дуэли с противником в холодных безднах гидрокосмоса. И где-то зрели в белых корпусах наукоградов кристаллы невиданной силы, ядра совершенно новой цивилизации. Но этот мир был спрятан от глаз миллионов советских граждан.

Семидесятые прочно вошли в память Сергея как унылая эпоха. Безрадостные, безликие кварталы блочных и панельных домов. Поблекшие лозунги «Коммунизм победит!», по которым скользили равнодушные взгляды. Пустые прилавки магазинов и водка. Генсек Брежнев, лидер огромной страны, перевалил за семидесятилетие, на глазах превращаясь в склеротическую развалину с дряблыми мышцами лица и чмокающей речью. И казалось, болезни вожака переходят на общество. Улицы городов заполняла масса сограждан: полудлинные прически, бакенбарды, тупоносые ботинки и галстуки-«лопаты», женщины с высокими прическами, все поголовно – в мини-юбках и в туфлях на платформе. Молящиеся на каждую тряпку с за–граничным ярлыком, уставляющие свои квартиры, как святынями, пустыми пачками американских сигарет и пустыми бутылками из-под импортного пойла. На стену, как драгоценное полотно древнего мастера, на долгие годы вешался календарь с голыми бабами, на полупустых книжных полках, под сервантом с хрусталем, как Библия, клался потрепанный товарный каталог «Неккерманн». Его перелистывали гости, млея от фотографий с посудой, джинсами, коврами и магнитофонами…

Унылая серость убивала все. Даже память о Великой Отечественной, превращенной в бетонно-топорные, типовые монументы, покрытые разводами сырости. Жвачка считалась вершиной цивилизации. Лозунгом дня становилось слово «достать» – дубленку, югославские сапоги, австрийские плащи. Героями дня становились завмаги и продавцы, перекупщики вещей у иностранцев и зубные техники. Человек, побывавший за границей и вернувшийся с жалким набором тамошнего ширпотреба, становился чуть ли не богом. Там, «за бугром», масса видела рай земной – много пива в ярких бутылках, стриптиз, тачки.

Так хотелось свежего ветра, способного разогнать туман! Но склеротические советские вожди выжили из ума. Их духовным отцом был всесильный марксист-идеолог Суслов, говоривший старческим фальцетом. Во время демонстраций он, стоя на трибуне Мавзолея, пытался приветствовать трудящихся взмахами руки. Но не мог поднять ее выше уровня впалой груди. Фантазия этих идеологов не шла дальше повторения одних и тех примеров: полет Гагарина, атомный ледокол «Ленин». Они словно не замечали, что с тех пор прошли годы, и жизнь ушла далеко вперед…

Сергей учился в одесской школе, и большинство воспоминаний о тех годах связывалось у него с нею. Едва ли не самой заметной фигурой в ней был Пигмей – наглый, здоровый детина. Он был сыном то ли завмага, то ли директора бензоколонки, имея все – фирменные вельветовые джинсы, серебристые куртки на «молниях», майки с американскими орлами. Такая публика не скрывала своего презрения к тем, кто учился и читал книги: «Чем ты ученее – тем беднее». И брежневские времена чуть ли не каждым своим днем подтверждала эту «мудрость». На сцену выступал вор, торгаш. Молодежь сбивалась в полууголовные стаи, все хотели «делать деньги» и «жить». Рестораны и бары влекли их больше, чем чахнущие аэроклубы и клубы юных техников.

Сергей до сих пор сгорал от стыда, вспоминая, как дети клянчили у иностранцев жвачки, дурацкие пластиковые пакеты с надписями «Монтана». Млели от счастья, раздобыв потрепанную, одноразовую ветровку с дурацкой надписью «Санни Бой». Над всем этим витал хрип Высоцкого и бренчание его гитары, и звучал целый хор его эпигонов-«блатарей».

По киноэкранам шествовал герой хита Эльдара Рязанова «Служебный роман» – хлипкий очкарик-неудачник, вечно неуверенный в себе. Карлик, ничтожный лилипут. Нищие духом и слабые телом заполоняли экран, с которого напрочь исчез русский Герой. «Семнадцать мгновений весны» воспитывали уважение к подтянутым, аккуратным немцам. Неистовствовал Марк Захаров, выплескивая на зрителей сказки с яркими одеждами и любовью среди роскоши на фоне серости советских городов. Экран занимали евреи, евреи, евреи. Воспевая все тех же «маленьких людей» с их ничтожными страстями. А «Белое солнце пустыни» показывали раз в пять лет.

И рядом с этой людской жижей тихо чавкала интеллигентская грязь. Многолетняя политика советских послесталинских вождей, когда инженер стал ниже рабочего, а врач зарабатывал меньше водителя троллейбуса, давала себя знать. Институты и университеты заполоняло новое племя.

Эти учились уже кое-как, отдаваясь «кэвеэнам» и капустникам, бесконечным вечеринкам с гитарами и бормотухой. Эпоха плодила врачей, которые путали грипп с желтухой, но зато хорошо умели ставить палатки и разжигать костры в турпоходах. Инженеров, не знающих закона Ома, но зато сочиняющих стихи и поющих их под гитару. «Самодеятельная песня» распространялась, как эпидемия. Родился тип интеллигентика – с всклокоченной грязной бородой и лохматой, нечесаной шевелюрой, в грязном, растянутом свитере, облегающем рыхлое тело. И его жены: некрашеного, черт знает как одетого чучела, кормящего муженька вареной колбасой и яичницей. Они слушали запиленные пластинки с завываниями Булата Окуджавы, ночами ловили «Голос Америки» и читали самиздатов–ское варево из бредней, выдававшихся за «индийскую йогу» и солженицынского брюзжания.

Вот почему Сергей так страстно желал убить проклятые 1970-е, отказывая себе во сне и отдыхе. Самым большим преступлением коммунистов было превращение великого народа в «население», в «электорат», чьими богами были Жвачка и Джинсы. Давать этому «населению» право избирать правителей страны, как того хотел арестованный в 1987-м Горбачев, было бы величайшим преступлением, концом Империи. Гибелью шансов на ее подъем и новый расцвет. Сначала надо было вылечить эту несчастную массу, привнести в нее динамизм и дерзость. Возвратить национальную гордость и уважение к настоящему творчеству. Предстояло пропустить эту массу сквозь множество фильтров, добыв из вязкой, инертной грязи крупицы молодого, героического, здорового. Вынести наверх Людей, а не человечишек. Так, чтобы великолепный меч Империи снова взяла мускулистая, державная рука.