Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

что это — единственная, за всю войну сфотографировался один раз, и то в госпитале, куда заглянул бродячий фотограф. «Все было так, — пишет, — как в рассказе „Красное вино победы“».

А я вспомнил, как где-то на Смоленщине в сорок втором прямо в окопе меня снимал фотограф — на партбилет. Много лет спустя, когда выписывали мне партбилет нового образца, я попросил окопную фотографию на память, на ней был молоденький солдат-замухрышка, долго хранил ее, но, увы, не сохранил. И что же удивительного в том, что, когда нас просят показать, какими мы были на войне, нам показать нечего… Так что спасибо тому бродячему мастеру, который заглянул в ваш госпиталь, Евгений Иванович. А тебе спасибо за понимание. Ты знаешь, Женя, у меня такое чувство, что вот мы старые солдаты и сейчас слышим друг друга по-особенному, как  т о г д а: услышал голос из соседнего окопа — спешишь на помощь. Солдатский слух — это совершенно особое умение слышать друг друга, не ухом, а душой.

Написал своему корреспонденту А. письмо с оценкой его произведения. Оценка, к сожалению, неутешительная. Сколько за последние годы пришлось перечитать молодых авторов, и у всех одна беда — незрелость. Не столько литературная, сколько житейская. Вот тут еще одно размышление по поводу публицистики напрашивается: можно ли в молодости стать публицистом? Ну, скажем, в 25—30 лет? Нельзя. Нынче у них нет опыта, такого, из которого родится боль. А без боли сказать нечего, будешь повторять других, и читатель останется равнодушным. Публицист начинается тогда, когда боль просится наружу, и не криком просится, а своей мыслью, тогда боль гражданина и мысль умудренного жизнью дадут сплав, способный вызвать ответные чувства и позвать к действию.

22 декабря 1984 года

Начался зимний солнцеворот. Погода стоит вьюжная. Уже не раз примечал: если в дни солнцеворота вьюжит — лето будет мокрое.

А примечать начал опять же в Усть-Дёрже: обнаружилось, что моя болезнь очень чутко реагирует на погоду. Так что волей-неволей научишься предугадывать.

* * *

Усть-Дёржа разбудила тягу к умной беседе. В деревенской тиши мысль особенно остро нуждается в собеседнике. В соседней деревне доживал свои годы старик фельдшер. В первую зиму мы с женой ходили к нему на уколы. Становились на лыжи и шли прямо через поле. Старик кипятил на газовой плите шприцы, старуха ставила чай, топилась голландка, оттаивали замерзшие за ночь окна, и неспешно текла беседа. Старик не читал современных книг — где ему взять их? — лежали на этажерке сочинения Григоровича, Успенского, Слепцова, я просил почитать, уносил с собой и вечерами окунался в прошлый век. В городе мне наверняка не хватило бы терпения и отложил бы на третьей странице, а деревня располагала, и я погружался в медлительную, тягучую жизнь мелких помещиков и мужиков. И все-таки не дочитал: скука… Лучше пойти к соседу и поспрашивать, что нового в колхозе.

И на беседы с фельдшером меня хватило ненадолго. В его жизни много было поучительного, а интерес к чужой судьбе во мне, как в газетчике, еще держался, и я со вниманием его слушал, но мысль моя не находила отзвука — и опять скука…

Деревенское общение… Не оттого ли не вижу я сегодня у сельской интеллигенции тяги к общению, что очень скоро наскучивают они друг другу? Нет мысли. Есть заботы, есть огорчения и печали, есть какие-то радости, а мысли нет. Мысль — это не пересуды, а напряжение ума. В пересудах напрягаться не надо, повторяй, что слышал, да от себя что-нибудь прибавь — время убито, пошел домой с легкой головой. С умной беседы голову несешь полнехоньку и не вдруг с ней заснешь, а проснешься — и опять тянет встретиться. Именно  т я н е т…

2 января 1985 года

На втором году жизни в Усть-Дёрже к нам зачастили гости, и как раз те, в которых думы затворника нуждались более всего, — интеллигенты. Право, у меня не было ни малейшего умысла изучать своих гостей, я был рад им, но раз от разу они сами как бы подразделялись на группы, каждая со своими мыслями и своими интересами, и ты, которому приходится выслушивать всех, невольно начинаешь отличать, всматриваться, находить несхожести. Так вот в числе моих гостей были самые, пожалуй, жданные и симпатичные мне председатели колхозов, не менее жданные местные писатели, художники, журналисты, посещали и должностные лица, главным образом районного и областного масштаба, и, наконец, гости столичные. Последние были для меня открытием. Провинциальному газетчику если и приходится общаться со столичной интеллигенцией, то эпизодически, в служебной обстановке или как с земляками, а то и родственниками, а этого все же мало, чтобы составить определенное мнение. К тому же нашему брату провинциалу сильно мешает страсть к подражанию. Это какое-то чуть ли не природное свойство — внимать своему же земляку-столичнику разиня рот, принимать и перенимать на веру и без разбора. Конечно, столичный гость всегда более информирован, всегда несет какую-то новинку, в этом ничего удивительного нет, ведь столица — это мозговой центр, и все же лично мне в своих гостях показалось, что они весьма далеки от истинных забот народных. Наши мысли не сходились по многим и многим вопросам, в первую очередь — деревенским. Помню театрального режиссера, решившего ставить пьесу из деревенской жизни и приехавшего к нам консультироваться. Я пригласил знакомых председателей, и пошел у нас разговор на целый день, в ходе которого я понял, что у творческих работников накрепко засело какое-то литературное представление о деревне и деревенском жителе. Для них была открытием динамичность сельской жизни. Если выразить все их вопросы обобщенно, то они звучали бы так: «Когда же успел мужик?..» Когда успел так образоваться, что может рассуждать о таких материях, как государственная выгода, как проблемы экономики, как падение нравственности?. Слабое знание народной жизни объяснило мне одну, поначалу удивившую меня особенность столичных гостей — пристрастие к родословным. Они непременно осведомятся: а от кого ты род свой ведешь? Ну объяснишь им, мол, от кого же, как не от мужиков, и видишь: вянет их интерес к тебе. А когда представляют тебе нового гостя, обязательно и со значением вставят: «Потомок князей Г…» Так что в крохотной Усть-Дёрже я и на «потомков» нагляделся. Правда, каких-либо особых доблестей не заметил, люди как люди, но упоминание о предках, признаюсь, впечатление производило, по крайней мере поначалу. Во мне как будто вздрагивал некий мужицкий ген и тотчас ставил нас на разные доски, напоминал о дистанции между нами. Позже, когда в числе моих знакомых появятся потомки и князей, и графов, и дворян, я замечу во многих из них две