КУДЕЯР - Артамонов Иванович

Тихо вошёл келейник, почтительно склонился перед старцем. Знак добрый: если бы для какой пакости позвали, келейник не стал бы гнуть спины.

— Вижу, роспись стен поновили, кто же трудился? — Артемий спросил первое, что пришло на ум.

— Псковичи расписывали, а приглядывал за их работой сам батюшка Сильвестр.

— Лепота!

— До пожара не хуже было, жаль, что монастырь наш погорел. Ничего не уцелело, всё ненасытный огонь пожрал, а вот мощи великого чудотворца Алексея божьим милосердием сохранились.

— То знак милости Божьей.

— А в этой келье когда-то жительствовал Вассиан Патрикеев. Лет двадцать, поди, с той поры прошло, я ещё молодым тогда был. После церковного собора увезли его в Иосифову обитель, там он вскоре и преставился.

Воспоминание о печальной участи Вассиана Патрикеева было неприятно Артемию. Зачем его позвали в Москву? Уж не донёс ли кто митрополиту о неугодных ему речах, нередко звучавших в Ниловой пустыне?

Келейник подмёл пол и вышел, ко вскоре вернулся взволнованный:

— Сюда батюшка Сильвестр идёт!

Сильвестр вошёл, приветливо улыбаясь, торжественно изрёк:

— Рад видеть тебя, Артемий, в Москве.

— Благодарю Бога за то, что он свёл нас, Сильвестр.

— Много добрых слов довелось мне услышать о заволжских старцах, твёрдо отстаивающих основы православной церкви.

Артемию помнилось, что Сильвестр похвалил заволжских старцев неискренно.

— В меру своих сил тщимся мы следовать заветам нашего учителя Нила Сорского. К сожалению, много неправды творится не только среди мирян, но и промеж духовных людей.

— Согласен с тобой, Артемий. Многие люди, обезумев, впали в пьянство и во всякие мерзкие грехи. И ныне государь наш Иван Васильевич вместе с отцом своим митрополитом Макарием решили искоренить беззаконие, прелюбодеяние, содомский грех, еретические помыслы. Созвали они Священный Собор, чтобы запретить монахам предаваться пьянственному питию, сквернословию, ходить нагими, мыться вместе с бабами. По указу государя нашего, христосолюбивого Ивана Васильевича, собор приговорил создать в царствующем граде Москве и по всем городам Русской земли книжные училища для обучения детей священников, дьяконов и всех православных христиан грамоте, книжному письму и церковному пению.

— Доброе то дело, Сильвестр. Надобно сделать так, чтобы у священнослужителей слово никогда не расходилось бы с делом — нестяжатели крепко стоят на том.

— К тому же и митрополит Макарий не устаёт призывать. Каждый из нас пришёл в этот мир творить добро и милосердие. Я вот давно уже всех рабов своих освободил, а выкупая чужих, отпускаю на волю. Многих оставленных сирых и убогих мужского и женского пола я воспитал и вскормил до совершенного возраста, выучил их, кто к чему был способен: делать иконы, переписывать книги, торговать. И все они свободны. Иные стали священниками и дьяками. Божьей милостью всем моим воспитанникам не было никакой срамоты.

Артемий с интересом слушал Сильвестра. О нём говорили разное. Многие побаивались его, считали всесильным человеком при государе, а потому заискивали перед ним. Артемию Сильвестр таким не показался: держится просто, не на словах, а на деле творит добро.

— Господь не оставит без внимания твою доброту, Сильвестр. Если бы каждый поступал так, как ты, у нас на Руси давно утвердились бы любовь и согласие между людьми. Был я незадолго перед отъездом в Москву в Кирилло-Белозерском монастыре и слышал, как на радость людям гудит твой колокол.

— То работа псковского мастера Тимофея Андреева с сыновьями, к нему мой отпрыск Анфим ездил с просьбицей отлить добрый колокол. А ведь когда-то Тимофей был священником Похвальской церкви. — Слова Артемия пришлись по душе благовещенскому попу, побудили его приступить к делу, возложенному на него государем. — Я человек малый, незначительный. Между тем иные церковные властелины поступают не по правде, не по совести. Взять хоть новгородского архиепископа Феодосия. На церковном соборе о нём много нелестных слов сказано, а главное — владычной казной распоряжается как своей собственной. И решили церковные мужи свести Феодосия с новгородской епархией.

— Полностью согласен с собором: стяжательство Феодосия стало притчей во языцех. Кого же собор намерен поставить на его место?

— Царь Иван Васильевич в единомыслии с митрополитом Макарием хочет поставить новгородским архиепископом Серапиона Курцова — нынешнего троицкого игумена.

Артемий удовлетворённо кивнул головой.

— Серапион Курцов достоин того, чтобы занять новгородскую епархию.

— А на месте Серапиона Курцова иноки Троицкой обители хотят видеть тебя, Артемий!

— Меня?!

Такого Артемий никак не ожидал. Вот, оказывается, зачем вызвали его из Ниловой пустыни в Москву! Нет, он не может принять на себя столь почётную ношу. В Ниловой пустыни некого ему бояться, там ты сам себе господин, поэтому заволжские старцы за словом в карман не лезут, правду-матку режут, не оглядываясь на видоков да послухов митрополита. Что могут сделать со строптивцами? Сослать? Так ведь дальше некуда. Не случайно в их Белозерский край отправляют из Москвы неугодных государям и митрополитам. В Троицком монастыре совсем не то. Тамошние монахи не приемлют отступлений от канонов, припомнят тебе любое слово, сказанное когда-то. Это всё равно что из тёмной курной избы выйти на освещённую солнцем поляну: любой изъян на тебе посторонним людям виден, а ты, ослеплённый солнцем, опасности не зришь.

— Недостоин я столь высокой чести, Сильвестр.

— Все так сказывают по скромности. Но разве в тебе дело? Коли братия пожелала видеть тебя игуменом, ты обязан подчиниться, ибо вести братию по правильному пути — дело, угодное Господу Богу.

— Грешен я, Сильвестр, а потому не могу быть достойным пастырем для братии Троицкой обители.

— Все мы не без греха. Исповедаешься перед попами- отдашь грехи Богу.

— Да разве мало старцев, достойных такой чести?

— Достойных старцев на Руси немало, однако не их, а тебя пожелали видеть игуменом монахи Троицкой обители. К тому же и государь своё мнение сказал.

Артемий понял, что возражать далее бесполезно: игуменом Троицкого монастыря мог стать лишь человек, угодный государю, и если он своё мнение сообщил Сильвестру, значит, дело об игуменстве решённое.

— Уж коли быть мне игуменом в Троице, хочу просить государя и митрополита освободить из нятства Максима Грека, томящегося в тверском Отроче монастыре, и послать его в Троицкую обитель. Безвинно пострадал он вместе с Вассианом Патрикеевым от митрополита Даниила.

Сильвестр был удовлетворён согласием Артемия занять место Серапиона Курцова. Что же касается Максима Грека, то и государь, и митрополит Макарий с уважением относятся к нему.

— Просьбица твоя удовлетворена будет, Артемий.

На исповеди Артемий ещё раз попытался отказаться от игуменства. Перед исповедовавшими его семью попами он сказал:

— Не могу я быть главой братии, тому препятствует блудный грех.

Священник Благовещенского собора Симеон, не раздумывая, твёрдо ответил:

— То переступи, это не нужно.

Ничто не могло воспрепятствовать воле государя и митрополита.

ГЛАВА 21

Максим Грек покинул собор Троицы и залюбовался рябиной, цветущей возле церковной ограды: её листья образовали дивное кружево, украшенное беловато-жёлтыми пушистыми шапками цветов, издающими тягучий медовый аромат. То ли от этого запаха, то ли от слабости ноги стали шаткими, поэтому Максиму пришлось остановиться и опереться на посох. Вот она — желанная свобода, обретённая после двадцатипятилетнего заточения. По воле митрополита Даниила его дважды судили на церковных соборах 1525 и 1531 годов. После первого судилища он томился в логове презлых иосифлян, а после второго был сослан в тверской Отрочь монастырь, где на него надели оковы, которые, однако же, были почти тотчас сняты по ходатайству Акакия. Тверской епископ с уважением относился к осуждённому, прибегал к его помощи при решении сложных богословских вопросов, оказывал ему знаки внимания. В Твери Максим много и плодотворно работал, имел доступ в богатую книгохранительницу, пользовался услугами писцов. И тем не менее он не чувствовал себя свободным, его постоянно угнетал запрет на приобщение Святых Тайн. После того как князь Пётр Иванович Шуйский посетил его в Твери, ласково побеседовав с ним, Максим обратился к нему с посланием, в котором писал: «Я уже не прошу, чтобы меня отпустили в честную на всём православным многожелаемую Святую гору: знаю сам, что такое прошение вам нелюбезно; одного прошу, чтоб сподобили меня приобщения Святых Тайн». По всей вероятности, князь Пётр Иванович ничего не смог сделать для осуждённого, и тогда он обратился к митрополиту Макарию, прося отпустить его на Афон. Макарий разрешил ему ходить в церковь и приобщаться Святых Тайн. В благодарность Максим написал два послания, в которых всячески восхвалял первосвятителя как наставника и вдохновителя царя, который благопокорно слушает и принимает архиерейские советы, претворяя их в дела. Но есть у Макария немало врагов, противящихся священным поучениям митрополита, и я, писал Максим, дивлюсь терпению, с которым Макарий относится к воздвигаемым на него неправедным стяжаниям со стороны тех, кто по своему безумию не покоряется священным наказам. Кроме того, Максим Грек очищал себя от обвинений в ереси: «Если я прав, то покажите мне милость, избавьте от страданий, которые терплю я столько лет, да сподоблюсь молиться о благоверном самодержце великом князе Иване Васильевиче и о всех вас; если же не прав, то отпустите меня на Святую гору». О том же просили русского митрополита патриархи Константинопольский и Александрийский, однако и их призывы остались втуне. Писал Максим и молодому царю; таков уж он был — не мог отказать своей потребности излагать свои вольно текущие мысли на бумаге. Ему казалось, что его поучения, проистекающие из добрых побуждений, окажутся полезными и будут восприняты с благодарностью. «Царь есть образ живой и видимый Царя Небесного; но Царь Небесный весь естеством благ, весь правда, весь милость, щедр ко всем. Цари греческие унижены были за их преступления, за то, что похищали имения подручных своих… Благовернейший царь! Молю преславную державу благоверия твоего, прости меня, что откровенно говорю полезное к утверждению богохранимой державы твоей и всех твоих светлейших вельмож. Должен я это делать, с одной стороны, боясь участи ленивого раба, скрывшего талант господина своего, с другой — за милость и честь, которыми в продолжении девяти лет удостаивал меня, государь мой, приснопамятный отец твой, князь великий и самодержец всея Руси, Василий Иванович; он удостоил бы меня и большей чести, если бы, по грехам моим, не поклепали ему меня некоторые небратолюбцы… Приняв слово моё с обычною тихостию твоею, даруй мне, рабу твоему и нищему богомольцу, возвращение на Святую гору».