Аристономия - Григорий Чхартишвили

Рогатые фуражки перестали двигаться – офицеры остановились.

Кто-то словно хлопнул в ладоши – гулко и сердито. Человек из шеренги опрокинулся навзничь. Стоявшие по соседству шарахнулись. Конвоиры бросились к ним, прикладами загнали обратно в строй. Из-под церковного крыльца выбежали двое сгорбленных, разутых, в нательных рубахах. Схватили убитого за ноги, поволокли к другим мертвецам.

«Это не убитые ночью! Это убитые здесь! Сейчас! Вот что за выстрелы доносились с площади! Самое страшное не кончилось. Оно только начинается!»

Антон вдруг вспомнил слова рыжего поляка: «Гдзе вы наших енцов, там имы вас» – и понял смысл. «Куда вы наших пленных, туда и мы вас». Вот она, звериная справедливость войны. Вчера буденновцы рубили безоружных волонтеров, сегодня поляки стреляют безоружных буденновцев.

И, как в расстрельной камере на Шпалерной – в миг, когда надзиратель вызвал на выход, – мысли замерли. Заработала милосердная анестезия разума.

Не упираясь, послушно, Антон встал туда, где несколько секунд назад стоял застреленный. Прищурил близорукие глаза.

Да, польских офицеров было двое – улыбчивый и хмурый. У обоих в руке по пистолету.

Лица хмурого было толком не разглядеть – он тер ладонью левую щеку, правая щека подергивалась в тике. Антон поскорее перевел взгляд на второго.

Тот был не такой страшный. Вообще не страшный. Красивый, в пенсне. Покачиваясь на каблуках, с добродушной улыбкой рассматривал огромного, в сажень, бойца с заросшим щетиной лицом. Верзила старательно тянулся, держал длинные руки по швам. Вместо уха темнел бугор запекшейся крови, и вся левая половина гимнастерки была в бурых пятнах. Вспомнился вчерашний поляк с отрубленной рукой – мелькнул в памяти и пропал.

Добродушный (одна звездочка на погоне – стало быть, подпоручик) сказал своему товарищу:

– Spójrz, Pierre, со za małpa. Łapy do kolan.

Второй (три звезды – капитан), не поднимая головы, проворчал:

– Chcę tę małpę do zoo zawieźć?

– Zagramy w «honnêteté», jak wtedy?

Капитан страдальчески сморщился, всё потирая щеку:

– Rób że chcesz.

Тогда подпоручик на чистом русском обратился к пленному:

– Признавайся, урод, ты польских женщин насиловал? Барышень польских …? – похабный глагол он выговорил с особенной отчетливостью.

Боец молчал, только помаргивал.

– Ты мне отвечай, солдат, а то я тебя в красный рай отправлю. Отвечай правду. Признаешься честно – не убью. А станешь брехать – сию секунду шлепну. Слово офицера. Ну?

Весело улыбаясь, офицер нацелил дуло верзиле в пах.

Небритый прикрылся обеими руками, весь сгорбился.

– Считаю до трех. Признаешься – не убью. Слово. Раз, два…

– Был грех, ваше благородие! – крикнул пленный.

Подпоручик убрал руку с пистолетом за спину.

– Молодец. За честность этот грех я тебе отпускаю. А слово свое сдержу.

Он двинулся вдоль строя дальше, хмурый офицер за ним. Будто припомнив нечто малосущественное, первый обернулся.

– Только вот пан капитан тебе никакого слова не давал… – И засмеялся.

Второй приподнял руку с пистолетом и выстрелил бойцу в пах, прямо через скрещенные ладони. Раненый с воплем рухнул на колени, ткнулся лбом в землю, повалился наземь, задергался всем телом. Опять шарахнулись соседи, опять сорвались с места караульные.

Антон не мог пошевелиться.

– Не ори. Башка болит! – тоже по-русски и тоже без малейшего акцента рявкнул капитан. Прицелился, выстрелил еще раз. Крик оборвался.

Двое в нательных рубахах потащили труп за ноги.

Остальные еще не вернулись на место, впереди стоял один Антон. Слева и справа была пустота. Из-за этой случайности что-то сдвинулось в часовом механизме судьбы. Стрелка, отмеривавшая последние минуты жизни, понеслась по циферблату, переведя счет на секунды.

Веселый палач смотрел на Антона.

– Гляди, Пьер, какой экземпляр. – Подпоручику, очевидно, было все равно, на каком языке говорить – по-польски или по-русски. – Ну-ка, ну-ка.

И повернул обратно!

Пьер, тоже по-русски, ответил:

– Давай заканчивать, надоело.

– Надоело – уходи. Кто тебя держит? – Подпоручик остановился перед Антоном и оказался в точности такого же роста. – А я люблю им в глаза посмотреть.

«Он пьян! Сильно пьян!»

За стеклышками щурились неистовые, бешеные глаза. Где-то Антон их уже видел. Или точно такие же.

Вспомнил: капитан Сокольников, помощник Петра Кирилловича. Такими становятся глаза человека, свихнувшегося от войны.

– Кто вы, милостивый государь? Вы ведь привыкли к обращению на «вы», это видно, – мягко, даже вкрадчиво произнес поляк.

И было абсолютно понятно: раз этот садист говорит ласково, значит, сейчас убьет. Хорошо еще, если сразу.

«Нужно скорей сказать что-нибудь! Чтоб не убил!»

– Господин офицер, меня взяли без оружия! Я ни в кого никогда не стрелял! – Заодно и соврал – получилось очень искренне: – Меня насильно мобилизовали!

– О, гуманист, – уважительно покивал подпоручик. – Непротивленец. Последователь Льва Толстого.

«Выстрелит! Сейчас выстрелит! Придумает, как поостроумней пошутить перед этим Пьером, а потом выстрелит! Не то я сказал, этим не спасешься!»

– Я врач! У меня диплом Цюрихского университета!

«Не потребуют же они предъявить диплом прямо сейчас! Только бы не убили здесь, на площади, а потом что-нибудь придумается. Только не сейчас!»

Ужасные глаза шарили по лицу Антона. Они были голубые, немного навыкате.

– Жид?

Второй офицер, про которого Антон уже забыл, подошел и встал рядом. Глаза у него были точь-в-точь такие же бешеные. Только не голубые, а карие.

– Дантист? – спросил он.

– Нет, анестезист.

А подпоручику, обезоруживающе улыбнувшись, Антон сказал:

– Что вы! Я славянин!

«Почему „что вы“? И „славянин“ вместо „русского“ выскочило само собой. Славянин – как и вы, поляки». Изворотливости своего оцепеневшего ума Антон поразился как-то отстраненно.

– Это что такое – «анестезист»? – спросил Пьер.

– Специалист по обезболиванию.

У подпоручика блеснули глаза. Он наконец придумал, как пошутить.

– Сейчас проверим, какой ты специалист. Прострелю тебе ногу, а ты обезболь.

И навел дуло на башмак. Антон быстро поджал ногу – офицер, довольный, засмеялся.

– Вторую поджать сумеешь?

– Погоди, Кшысь. – Капитан отвел пистолет приятеля в сторону. – Раз он врач, пускай сделает что-нибудь с флюсом. Всю ночь промучился! Сверлом вкручивает!

Он наконец убрал руку с лица. Щека внизу слева была раздута.

Но весельчак не слушал.

– «Славянин», – повторил он. – Что-то не видал я славян с таким носом. А ну сними портки, покажи залупу.

Много лет потом Антон не мог простить себе готовности, с которой схватился за ремень.

– Иди к черту, Кшысь. – Офицер с флюсом решительно отодвинул подпоручика. – По мне хоть Троцкий, только б помог. Вон тебе, развлекайся. – Он показал на остальных пленных. – Мало, что ли? А этого я забираю. Пойдемте отсюда, доктор.

Но Антон не мог пошевелиться. Тогда капитан Пьер взял его за локоть, потянул – и Антон чуть не упал. Забыл, что стоит на одной ноге.

– Можете вырвать его к черту? – спросил поляк, когда Антон закончил осмотр.

Солнце освещало полость рта не хуже, чем направленный луч электрического света. Они находились перед окном, в хате, неподалеку от площади.

– У вас одонтогенный периостит в гнойной стадии, – сказал Антон, сжимая и разжимая пальцы, чтоб перестали дрожать. – Удалять зуб не рекомендуется. Может произойти заражение. Нужно вскрыть десну и выпустить гной.

Капитан сморгнул, побледнел.

– Черт, с детства это ненавижу. Не поверите – два фронтовых ранения, а при мысли о любой стоматологической операции охватывает ужас. Глупо.

– Вас, должно быть, в детстве очень напугал первый визит к зубному врачу. Травмы детской психики сохраняются на всю жизнь.

«Головокружение прошло. И тремор меньше. Господи, я был на дюйм от смерти!»

Сколько раз попадалось ему в романах это дурацкое выражение – «на дюйм от смерти». Дюйм – это движение пальца, спускающего курок.

– Вы сумеете? Ну, разрезать десну и прочее?

«Надо же, и глаза уже не бешеные. Обычные глаза, человеческие».

– Попробую. Я теоретически знаю, как это делается, но на практике не доводилось.

Внезапно глаза капитана вновь почернели и стали страшными.

– Только гляди у меня, эскулап. Сделаешь хуже – брюхо прострелю!

«Ну вот. Опять пальцы затряслись. Надо успокоиться. Иначе…» Про «иначе» лучше было не думать. А то не получится успокоиться.

Благослови боже профессора Шницлера за курс лекции по истории обезболивания! Самый давний и простой способ – местная анестезия холодом. Если, конечно, можно добыть льда.

Лед притащил денщик – целую глыбу, из погреба. Антон отколол кусок, мелко раскрошил, завязал в бинт, велел держать.

– Уф, уже легче стало, – сказал больной через минуту.