Аристономия - Григорий Чхартишвили

Со своими же вести себя нужно так.

Первое: не прикидываться лучше, чем ты есть, – это только вызовет недоверие. Например, врач Лев Алексеевич, который потом то ли отстал от полка, то ли сбежал, получил из дома посылку и стал угощать лазаретских. Демократично собрал весь личсостав, нарезал присланное сало на одинаковое количество ломтей. И что же? После Антон слышал, как санитар Митрохин и ездовой Лапченко говорили между собой, что доктор «подлещивается к пролетарьяту» – знать, много «нагрубил» простому народу при «старом прижиме». А вот Харитон Шурыгин добыл где-то на дневке копченый свиной бок. Позвал только своих, из взвода. Отрезал здоровенный кус себе, остальным – много меньше, но поровну. И все отнеслись к такому понятному поступку с полным одобрением.

Второе: не изображай из себя то, чем не являешься. Не представляйся храбрее, умнее или образованней, чем ты есть. Раскусят – не простят.

Третье: разговариваешь с человеком – смотри в глаза, не отводи взгляд.

Четвертое: говори мало, а не умеешь правильно шутить – не пытайся.

И основное: найди в сообществе свое место, докажи полезность.

Антон доказал. Даже в двух смыслах. Первый определился сразу же, как только вышли к своим. Харитон сказал: «Где ты своего Рогачова сыщешь? Он, говорят, в Полештарм уехал. Гоняйся теперя за ним по лесам, по полям. Давай, Антошка, лучше со мной в геройский второй эскадрон. Свой лекарь завсегда нужон. За всяким поранением в полк не набегаешься». «Я же не настоящий лекарь», – стал возражать Антон. Шурыгин в ответ, справедливо: «А кто у нас настоящий? Эскадронный наш до войны сапожник был. Комполка товарищ Гайда коней ковал. А какой ты лекарь, Антошка, это я хлопцам скажу. Подходящий ты лекарь. Что умеешь – сделаешь. А если которому человеку судьба от раны загнуться – не твоя вина».

Так и вышло, что остался Антон при эскадроне. Определили ему место в обозе, поставили на довольствие. Харитон добыл где-то очки – с перебором по диоптриям, зато в золотой оправе.

– А если ты сумневаешься, что хлопцы тебя стеклами попрекать станут, то зря. Я им душевно сказал: «Кто Антошку, брата моего, пальцем тронет или за очки снасмешничает – вот этой вот рукой», – сказал Харитон.

Если б Антон даже и решил отправиться на поиски Панкрата Евтихьевича, сделать это после поспешного львовского отступления было бы невозможно. В армии началась полная неразбериха. Не то что члена РВС – штаб своего полка не всегда можно было отыскать.

Но Антону и не хотелось никуда ехать. Наконец-то он нашел свое место, он был по-настоящему необходим окружающим. Кажется, впервые в жизни. Секретарем при большом начальнике может быть кто угодно, желающие найдутся, а вот в эскадроне медика, уж какой он ни будь, заменить некем.

Со временем Антону выделили целую повозку с кучером из мобилизованных крестьян. Запас лекарств пополнялся в каждом городке, где имелась аптека. В шикарном кожаном саквояже лежал инструментарий, которым не побрезговал бы сам профессор Шницлер.

А еще хлопцы приволокли трофей, с которым не знали, что делать: лакированную фотокамеру «Инстантограф» на складной треноге. Аппарат был, конечно, хуже незабвенного портативного «кодака», что остался на севастопольской квартире, и не пленочный, а с комплектом пластинок, но пользы от него вышло много.

По медицинской части дел у Антона было негусто. Дивизия не столько дралась, сколько драпала на восток. Раненых почти не было, болели кавалеристы редко. Может, раз в два дня доводилось сделать перевязку или наложить шов. Чтоб чем-то себя занять и набраться опыта, Антон ездил в полковой лазарет, ассистировать на операциях. Его репутация в родном эскадроне от этого никак не выигрывала. Вот фотоаппарат – другое дело. С его появлением Антон стал одним из самых популярных людей во всей сотне. Едва поспевал делать групповые и индивидуальные снимки: всех вместе под знаменем, кого-то верхом и с саблей наголо, кого-то лежащим у пулемета и еще по-всякому.

Карточки удалось напечатать только однажды, в Буске. С тех пор опять набралась целая сумка отснятых пластин. Хлопцы рассказали, что в соседнем местечке есть фотомастерская. Антон собирался нынче же туда отправиться, но сначала нужно было сфотографировать Харитона – очень упрашивал, хотя и так уже был отснят в десяти разных видах.

Встретиться договорились в амбаре, неподалеку от пустыря, где стоял биваком обоз.

Харитон уже ждал, топтался у входа. Завидев Антона, тащившего на одном плече треногу с аппаратом, на другом – сумку с пластинами, замахал: давай сюда!

Затащил приятеля внутрь, прикрыл дверь.

– А чего здесь-то? Света мало. – Антон огляделся. В сарае, сидя на корточках, курила неулыбчивая Самохина, зачем-то укутанная по самую шею в одеяло. На земле, тоже непонятно для какой надобности, лежал расстеленный тюфяк. – Пойдем наружу.

Хитро подмигнув, Шурыгин сказал:

– Щас увидишь. Давай, Самохина!

Та выпустила струю дыма.

– А ну тебя.

– Ты чё? Уговорились же!

– Мал чё. А я не желаю.

– Танечка, кралечка моя! – Кажется, впервые Харитон назвал свою неженственную подругу по имени – во всяком случае при Антоне. – Я тебе гостинца добуду. Слово!

Плоское лицо буденновской амазонки расползлось в снисходительной улыбке.

– Оссподи, прям дитё малое. Ладно, не канючничай. Жалко, что ли.

Она распрямилась и сбросила одеяло. Антон заморгал. Женщина стояла абсолютно нагая.

Шурыгин шепнул, быстро расстегивая гимнастерку и одновременно подцепляя кончиком одного сапога каблук другого:

– Насилу уломал. Нащелкай побольше. Я такие фоты в Ростове видал.

В полном ошеломлении смотрел Антон на голую бабищу. Груди с громадными коричневыми сосцами свисали, будто два полусдутых мяча. На боках слоились складки жира. Внизу живота чернели буйные волосы. Ни малейшего стеснения Самохина не выказывала. Зевнула, обхватила себя за плечи.

– Давай шустрей. Зябко.

Женщин в полку было немного: по одной-две в каждом эскадроне да несколько милосердных сестер при лазарете. Все того же сорта, что Самохина, – с Антоновой точки зрения, не женщины, а ошибки природы. Вероятно, к этой же породе (можно было бы назвать ее «третьим полом») относились маркитантки и кантиньерки прежних времен: сильные, грубые самки, легкие на передок и жадные до барахла. У каждой в обозе непременно был свой возок, битком набитый гостинцами от многочисленных кавалеров. Самохина среди товарок считалась цацей и дурой, потому что никого кроме Шурыгина до себя не допускала.

– Лягай на перину! – велел Харитон, прыгая на одной ноге. – Я щас!

Самохина легла.

– Не на бок, дура! Я как велел?

– Так, что ль?

Она перевернулась и приподняла огромный зад.

Шурыгин уже вылез из подштанников.

– Сымай нас во всей очевидности, Антошка! Ближе подлезай, не тушуйся.

Антон сдвинул треногу, поднял камеру на плечо.

– Не буду я это снимать.

Толкнул дверь, вышел.

Шурыгин, в чем мать родила, выскочил за ним.

– Ты чего? Еле ее, лярву, уговорил. А теперь ты! Еще брат называется. Ты мне брат или падла?

– Падла. – Антон поставил аппарат к стене. – Пригляди за камерой, чтоб не сперли. Я в Новое, карточки печатать.

– Эх ты… – горько выругался Шурыгин. – Ладно… с тобой. Мне тож в Новое надо, пожди минуту. Щас дело справлю, а то, вишь, у меня уже пушка на прямой наводке.

– Вижу. – Антон рылся в сумке, проверяя, хорошо ли уложены пластины. – Я пойду, ты догоняй.

Шел по пыльной дороге, думал: как это – совокупляться с такой вот Самохиной? Паша по сравнению с нею была Ундина, принцесса на горошине. Нужно обладать поистине могучим, животным половым инстинктом, чтоб спариваться с полковыми красотками. Вероятно, в первобытном племени у Антона не было бы ни единого шанса попасть в число самцов-производителей. Значит, он – неполноценная мужская особь? Вот Харитону, как большинству остальных бойцов, все равно, кого покрывать: хоть Самохину, хоть Кити Щербацкую – была бы дырка. А не подвернется человечьей самки, они выплеснут свое кипящее семя куда придется. Шурыгин со смехом хвастал, как однажды в кузне «драл» кобылу – приварил ей копыта к железному листу, чтоб не лягнула.

Местечко, где встал полк, называлось Полонное, железнодорожная станция между Шепетовкой и Бердичевым. Оно было разделено на две части: одна погрязнее; другая, недавно отселенная, называлась Новое. Дома выглядели почище, побогаче – там в основном жили евреи. Фотомастерская, про которую рассказали хлопцы, находилась в Новом. Идти до него было с версту.

Большинство бойцов, как только распрягли и напоили коней, само собой, кинулись в более зажиточную часть Полонного – шукать, то есть, попросту говоря, грабить. Антон приучил себя спокойно относиться к этому средневековому способу самоснабжения. Видно, на нерегулярной войне иначе нельзя. По мере того как армия откатывалась на восток, теряя последние остатки дисциплины, грабеж становился всё безудержней. Фотомастерскую Антон попросил ни в коем случае не трогать и даже приставить часового, чтоб чужие эскадроны не разгромили лабораторию.