Грехи дома Борджа - Сара Бауэр

– Добрый день, госпожа. – Я увидела Гидеона д'Арзента, распрямляющегося после поклона.

– Сир д'Арзента. Что вы здесь делаете?

– Молюсь за свою ногу, – ответил он с печальной улыбкой. – Мне ее отдавили возле прилавка с птицей. Боюсь, не сломана ли.

– Так вам и надо, – резко бросила я. – Нечего заговаривать с дамой, пока не представились должным образом.

– Вы правы, у меня ужасные манеры. Сестра неустанно твердит об этом. Прошу вас, простите. – Он опустил на пол корзинку с овощами, поверх которых лежал связанный гусь лапками кверху и яростно хлопал крыльями.

– Как продвигается работа? Надеюсь, вы освоились на новом месте и теперь чувствуете себя как дома?

Он пожал плечами.

– Одно можно сказать про евреев – они везде чужие, поэтому весь мир для них дом.

Гусь громко возмутился, вызвав сердитый взгляд священника, суетящегося возле алтаря черной мадонны.

– Пожалуй, нам следует выйти, – произнес Гидеон, – а то мой гусь меня выдаст, как бы хорошо я ни прятал звезду.

– Похоже, вы готовитесь к большому застолью.

– Это же ханука. Забыли?

В этот праздник мне позволялось не ложиться допоздна. Я помогала матери, а потом Мариам зажигать свечи. Мы с Мариам всегда говорили об одном и том же. Я смотрела, как она макает сладкий сыр в тесто, готовя пышки, и спрашивала, почему мы всегда едим сыр на хануку.

– В память о том, как Юдифь обманула Олоферна.

– А почему она его обманула?

– Потому что она была женщина храбрая и выполнила свой долг.

Я покачала головой, но не смела взглянуть Гидеону в лицо. Наверное, он понял, что я солгала.

– Почему бы вам не присоединиться к нашему празднику? – предложил Гидеон. – Приходите в дом, где я остановился, сегодня вечером на зажигание свечей. И ужин, разумеется, – добавил он, махнув возмущенным гусем, – если ваш муж позволит.

Мы стояли под козырьком западных дверей собора, откуда можно было увидеть Торре-Маркесана и дорожку, соединяющую ее с Торре-Леоне, а также апельсиновый сад герцогини Элеоноры, где из-за дождя чадили жаровни.

– Я должна ухаживать за доном Джулио.

– Даже вечером? Неужели он так болен? В городе говорят, что он выживет.

– О да, он будет жить, по крайней мере, телом. Хотя свет погас в его сердце, как в глазах. Он милейший человек, лучше всех, и как она может так с ним обращаться? Видимо, не знает, как ей повезло.

– Мне ясно, что он вам по душе. Надеюсь, ваш муж не ревнует.

– Забудьте все, что я сказала. Это дела семейные. И почему, – удивилась я, прислушавшись к голосу рассудка, – вы твердите о моем муже? С чего вы решили, что я замужем?

Гидеон прокашлялся и внезапно заинтересовался овощами в корзине.

– Просто предположил… Я хочу сказать, у вас вид замужней женщины.

– Так вот, я не замужем.

– Но хотели бы выйти замуж. У вас ведь кто-нибудь есть?

– Никого, уверяю вас, сир д'Арзента.

– Значит, договорились. Я буду ждать вас у ворот Сан-Романо на закате.

– Не обещаю. Придется отпрашиваться у донны Лукреции.

Даже надеяться нечего, что она разрешит мне пойти на еврейский праздник. И все же, торопливо пересекая площадь с опущенной из-за дождя головой, я уже придумывала, как мне вечером удрать из замка.

Я воспользовалась Анджелой как предлогом. Если понадобится – она солжет ради меня, хотя бы только для того, чтобы снять с души груз из-за Джулио. Выбрав раба, которому я однажды помогла, посоветовав припарку из копытня от геморроя, я послала его к Анджеле с запиской, велев не возвращаться, пока все в доме не улягутся. Когда я покинула замок, солнце давно зашло за горизонт. Мадонна несколько раз меняла платье на вечер из-за того, что ей предстояло ужинать наедине с герцогом. Затем Фидельма пристала ко мне с просьбой, чтобы я ознакомилась с проповедью фра Рафаэлло, которую тот собирался прочесть в последнее воскресенье рождественского поста. Если я найду проповедь убедительной, рассуждала Фидельма, значит, она точно тронет даже самых ненабожных прихожан.

Осветив мое лицо, офицер охраны узнал меня и позволил пройти. Хотя небо закрыли тучи, они словно удерживали остатки дневного света ровно столько, чтобы я успела дойти до ворот за кафедральной площадью, где начинался еврейский квартал. Ворота были высокие и глухие, и я не знала, что там за ними. Когда Гидеон вышел из тени, держа горящий факел, чье пламя, прыгая, осветило неправильные черты его лица, меня настолько одолел страх, что я чуть не побежала обратно в замок. Но Гидеон поддержал меня за локоть, направил куда нужно, и охранник открыл калитку, сделав выговор, чтобы в следующий раз тот не тянул до последней минуты.

Улицы были пусты, однако в высоких старых домах царило оживление, и казалось, будто облезлые стены и неровные крыши едва сдерживают биение жизни внутри жилищ. Все ставни на первых этажах были распахнуты, и в окнах горели маленькие созвездия огоньков. Во мрак вечера врывались обрывки разговоров, взрывы хохота, крики расшалившихся детей, а когда мы проходили мимо одного дома, то услышали, как поют мужчины под веселое клацанье цитры. Во влажном воздухе витали ароматы кухни. Стоило мне потянуть носом, как я ощущала запахи горячего растительного масла, карамели, запеченного гуся и жареного лука.

Я чуть не пропустила узкий проход на улицу, где жил Гидеон, поэтому, когда он поворачивал направо, продолжала идти вперед, и мы столкнулись. На секунду мне показалось, что все огни, смех и музыка объединились в маленький тугой мячик и тот угодил мне прямо в живот, этакий пончик радости, пропитанный тонким сиропом желания. Я отпрянула и двинулась впереди Гидеона, не обращая внимания на его предостережение ступать осторожно, потому что улица грязная, тут могут быть крысы, а в соседнем дворе вообще живет злобный петух. Я никак не могла воспылать к Гидеону желанием, я даже не была уверена, что он мне нравится. А потом, откуда-то из пляшущих теней, что отбрасывал факел Гидеона, как по волшебству показалось лицо Чезаре – рыжая густая шевелюра, ослепительная улыбка, заостренные суровые черты. Вот, значит, во что он меня превратил, в женщину, пылающую желанием к любому мужчине, стоило ему случайно до нее дотронуться.

– Пришли, – сказал Гидеон, открывая дверь и отступая, чтобы я вошла первой.

Разбухшая дверь заскрипела по каменным плитам, заставив залаять собаку. На шум высыпала вся семья, чтобы поприветствовать нас. На крошечном дворе, почти полностью занятом разломанным фонтаном, поблескивавшим при свете факела голубой щербатой плиткой, словно летнее море, собралось по меньшей мере человек двадцать. Они толкались, улыбались и приглашали меня в дом встретить праздник. Несколько ребятишек пролезли вперед толпы и уставились на меня круглыми, серьезными, совиными глазками, и я, к своему стыду, вспомнила, что должна была принести подарки. И вот явилась с пустыми руками и пустым сердцем, в нем лишь звучало горестное эхо изгнанной любви. Мужчина, которого я приняла за главу семейства, отругал детей, и те исчезли за женскими юбками и длинными темными робами мужчин.

Они не зажигали светильников, ждали нашего прихода, и вот теперь повели нас в комнату. Там горела лишь одна свеча, за которой менора казалась маленьким деревцем. Мы собрались вокруг, взрослые вежливо расшаркивались, пропуская ребятишек вперед, передавая младенцев с рук на руки, пока все не угомонились. Я стояла позади всех, опустив голову, избегая смотреть на Гидеона, а он показывал знаками, что я должна пройти вперед. Зажгли первую свечу, и я вздрогнула, но, видимо, это было движение души, а не тела, потому как никто не обратил на меня внимания, даже Гидеон, не сводивший с меня настойчивого и встревоженного взгляда. Церемония шла своим ходом, и я немного расслабилась, обнаружив, что помню все слова благословения и даже могу найти отличия от традиции, соблюдавшейся в доме моего отца.

Загорелись все свечи, менору отнесли в открытый дверной проем, зажгли светильники в главной комнате, и женщины начали выставлять угощение на длинном столе, сверкавшем серебром, бронзой и цветным стеклом. Этих людей я знаю, подумала я, когда пожилая женщина в черном передала мне широкое керамическое блюдо с масляной капустой и велела поставить на стол. С такими же людьми я встречала праздники еще ребенком в Риме. Они жили незаметно, в маленьких простых домишках, где все ценное и красивое было спрятано по коробкам, на случай внезапного переезда. Но стоило зайти в их дома во время праздников пурима, или хануки, или йом-киппур, они буквально расцветали, словно цветы в пустыне после дождя. Старшие дочери и матери меняли скромную поношенную одежду на полосатые шелка и бархат, на головы повязывались шарфы, позвякивавшие крошечными золотыми монетками. На столах вместо деревянной посуды появлялось серебро и стекло, а блюдам придавался цвет и аромат с помощью шафрана и куркумы, благоухающей корицы, мускатного ореха и апельсиновой эссенции. У моего отца, такого благополучного, со знакомствами по всему городу, дом содержался по-иному. Во-первых, он напоминал загородную виллу, по типу тех, что строили гои на одолженные отцом деньги, во-вторых, он стоял на краю еврейского квартала, поэтому когда мы с братьями забирались на самую высокую сливу в нашем саду, то могли заглядывать в окна христианских домов на верхних этажах.