Среди пуль - Александр Проханов

В избушке их ждала уха. Анна разливала раскаленную гущу по тарелкам, валила в миску розовые, распаренные ломти семги. Михаил откупоривал водку.

Выпили, держа маленькие стаканчики почернелыми негнущимися пальцами. Белосельцев почувствовал, как прянул ему в щеки жар, запылало лицо. Он стал хлебать сладкую, окутанную паром уху, отсекая ложкой сочные рыбьи ломти.

– А что! И оставайся, живи! – сказал Белосельцеву захмелевший Кондрата. – Дом купи и осядь! Вон бабушка Алевтина дом продает, к сыну в Мурманск поедет. Ты и купи!

– Ейный муж лодочник был замечательный. Половина карбасов, которая у нас ходит, им построена, – поддержал Макарыч предложение Кондраши. На его малиновом лице стеклянно мерцала седая щетина.

– А что, освой ремесло и работай! – поддакнул Михаил. – Инструмент остался, заказ есть, лес вокруг растет. Берись, работай!

– А хошь с нами рыбу лови! – Кондрата милостиво пригласил Белосельцева в артель, а сам зорко взглянул на бутылку.

– Ну что, со здоровьичком! – сказал Макарыч, поднимая скользкую чарку.

Белосельцев слушал, как рассуждают они о его, Белосельцеве, жизни, принимают в свой круг, уступают ему рядом с собой место среди приливов, отливов, семужьих ловов, деревенских домов и лодок. Был благодарен и успокоен. Кончены его метания, непонимание себя и людей, горькое, ядовитое саморазрушение. Он нашел, наконец, себя, обрел обитель. Завершение его блужданий и странствий – этот северный край, рыбацкая артель, его Катя, которая своей мудростью и любовью привела его к студеному синему морю.

Он сидел с кружащейся головой, смотрел, как в малом оконце, сквозь затуманенное стекло, белеет и плещется море.

Возвращались морем в село. Белосельцев с Катей сидели, прижавшись, на лавке. Михаил правил ладьей, Анна, устроившись на носу, смотрела на розовые гранатные острова, похожие на глазированные спины всплывших морских животных.

Ветер был свежий, обжигающий, в нем присутствовали безымянные запахи близкого полюса. Белосельцев прижимал к себе Катю. В этом скольжении по синей яркой воде под красным вечерним солнцем они уже существовали в новой, обретенной жизни. Проживали в ней свои первые дни и часы. Это красное, повисшее над морем солнце, золотистая слепящая дорога, по которой скользила ладья, чувство новизны и свободы – все это и было их новой жизнью.

– Хорошо? – спросил Белосельцев, сжимая сквозь грубую ткань ее тонкое плечо. – Хорошо, – кивнула она, отвечая ему движением плеча. На острове с тонкими прозрачными травами стояли олени.

Чутко, издалека следили за карбасом, медленно перемещались. И казалось, остров живой, дышит, движется, наблюдает за лодкой множеством темных глаз.

Из зеленой воды выпрыгивали нерпы, яркие, будто стеклянные. Они застывали на мгновение, словно вмороженные в море, оглядывали людей ласковыми глазами и ныряли обратно, в маслянистую воду. Нерпы нет, а карбас проплывает мимо расходящегося блестящего круга.

Гуси, мощные, с тугими серыми крыльями, вытянулись в длинную, над водой, вереницу. Прошли над лодкой. Сквозь стук мотора донесся посвист и шум литых шарообразных тел, разрывавших воздух.

Белосельцев радостно взглянул на Катю, и она ответила ему тем же радостным, понимающим взглядом. Они, плывущие в лодке, были замечены птицами, рыбами, морскими и земными тварями. Весть о них, об их новой жизни разнеслась по окрестным берегам и водам. О них уже знали в лесах и весях. Их новая жизнь стала частью бесконечной жизни, протекавшей здесь испокон веков под северными небесами.

В селе они навестили бабушку Алевтину, маленькую круглую старушку, чей сын работал на верфи в Мурманске, вызывал к себе мать. Охая и всхлипывая, она показывала Белосельцеву и Кате свой дом, который шел теперь на продажу. Обветшалую, с растрескавшимися венцами избу, крытую замшелым тесом, обширный, продуваемый ветром двор, наполненный плотницким инструментом – стамесками, рубанками, молотками, скребками, пилами, – стертым потемнелым железом, которое источилось о еловые комли и корни, превращая их в карбасы, елы и шнеки, прочные морские ладьи, бороздившие студеные воды. Лодочный мастер лежал под крестом на зеленом кладбище, а его жена, горюя, прощалась с домом, предлагала его новым хозяевам. Белосельцев держал на ладони затупленную, с расколотой ручкой стамеску, испытывал вину и раскаяние, не умея их себе объяснить.

Они решили с Катей купить этот дом, а для этого вернуться в Москву, собрать денег, привезти необходимые пожитки и зимовать эту зиму среди черных звездных ночей и полярных буранов. Их новая жизнь уже началась. В этой новой жизни они серьезно готовились к предстоящим трудам и свершениям.

Днем у бабушки Алевтины собрались ее подруги, сельские старушки, повидаться с товаркой, поглядеть на новых жильцов, попить чай и попеть песни. Белосельцев купил в магазине красного вина и кулек конфет. Бабушка Алевтина вскипятила толстый, с прозеленью самовар. За длинным столом уселись морщинистые женщины в чистых платках. Они поглядывали на Белосельцева и Катю подслеповатыми умными глазами, осторожно выведывали, кто они и откуда, чего вдруг надумали поселиться в их забытом богом краю, какая польза будет от них местному люду. Катя отвечала, как могла, старалась утолить любопытство женщин. А Белосельцев налил в зеленые стаканчики красное вино и сказал:

– Выпьем за знакомство. И если согласитесь, то песни попойте!

– Да мы уже забыли песни-то! – отвечали старухи.

– Да у нас и голоса поувяли!

– Чего нам петь, с какой радости!

– Ладно, бабы, сперва выпьем, потом увидим!

Длинная с редкими зубами старуха оглядела всех синими повеселевшими глазами, подняла чарочку, чокнулась с товарками. Выпив, отерла губы краем малинового платка.

– Какую песню споем? – спросила подруг длинная старуха.

– «Виноградо-зелено»!..

– Али «Озеро глыбоко, белой рыбы много»!..

– Али «Ой вы горы, горы крутые»!..

– Нет, давай сперва «Как во наших во полях»!.. Начинай ты, Елена, а мы подпоем…

Та, которую назвали Еленой, с блеклым грустным лицом, на котором тихо светились печальные серые глаза, вздохнула, словно вспомнила о какой-то заботе. Задумалась, отвернувшись от стола с самоваром, винными стаканчиками, горкой конфет. Казалось, глаза ее не видят тесного, уставленного застолья, а устремляются в иную даль, отыскивая в ней забытые очертания холмов и полей с кромкой других деревьев, другой зари, другой безмолвной птицы, пролетающей под тихим дождем. Голосом слабым, потупясь, не пропела, а негромко сказала:

– Как во наших во полях…

И вслед ей нестройно, слабо, как несколько враз прозвучавших стонов, откликнулись женские голоса. Будто по высохшим камышам пробежало упавшее из неба дуновение ветра, и чахлые стебли нестройно заколыхались,

– Как во на-аших во-о поля-а-а-ахУрожа-а-ая нема-а-а…

Старухи долго пели песни. За это время Белосельцеву показалось, что он прошел по бескрайним пространствам, по прозрачной, бесплотной лазури и вернулся сквозь угольное ушко обратно в земную жизнь. Стол. Самовар. Истовые лица старух. Их сухие умолкнувшие губы. Глаза его все в слезах.

Ночью ударил мороз. Обнимая Катю, сквозь сон он чувствовал, как за стеклами воздух становится тверже и звонче, высыхает под окнами мокрая трава и в трещине сруба схватывается прожилка льда.

Утром стружки вокруг недостроенной лодки были в инее. В ведерке застыла вода. Белосельцев осторожно выломал прозрачный кружок льда. Подержал его на ладони, чувствуя, как рука прожигает стеклянистую пластину и по запястью бегут холодные капли.

За селом в лесу было маленькое озерко, окруженное сухими белыми тростниками. Белосельцев подошел к нему, еще издали услышав ровное легкое звяканье, мелодичный перезвон, словно слабо дрожали тысячи негромких колокольчиков.

Озеро было яркое, синее, тростник седой, белый. Каждый иссохший стебель был окружен у воды крохотной сверкающей наледью, словно серебряной брошкой. Ветер гнал по озеру солнечную рябь, беспокоил воду. Она колыхала тростники. Ледяные брошки то погружались под воду и гасли, то всплывали всем своим солнечным хрустальным блеском. Многоголосо, ровно звенели.

Белосельцев смотрел на замерзающую синюю воду, находящуюся на хрупкой грани одного ее состояния и другого. Ему было странно наблюдать это шаткое пограничное равновесие неодушевленного мира, где синяя вода, касаясь тростника, охлаждалась, превращаясь в блестящий лед. Звук, который издавало озеро, был звуком таинственной неодушевленной природы, которая, не замечая его, совершала свои извечные превращения.

Он хотел было вернуться в село, привести Катю, показать ей это малое чудо. Но передумал. Решил не звать. Пусть это малое синее озеро и леденеющий тростник будут только его достоянием. Они пригодятся только ему в предстоящем неведомом будущем.