Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

– Вот ради чего я приехала в Нью-Йорк!

Девушка из семьи Ричмонд, с некоторыми членами которой Макс и Том встречались в Миддлбурге, закончила ужинать в компании с шурином и золовкой Элизабет Леммон, Холмс-Морисонами. Она действительно жаждала повидаться с Томом. Уже через три или четыре минуты эта деревенская простушка из Вирджинии шутливо бранила Тома, причем словами, которые Перкинс еще ни разу не слышал ни от одной женщины («Ее бы не переплюнули и девицы из ночных клубов», – написал Макс Элизабет). Новая знакомая полностью захватила внимание Тома, и все мирно перешли в Manny Wolf’s.

Вернувшись домой, Вулф снова взялся за письмо, которое можно было бы отправить куда-нибудь, кроме Scribners. В тексте писатель выражал надежду, что отыщет издателя, достаточно заинтересованного в его творчестве, чтобы выслушать его историю и опубликовать его будущие рукописи. Он полностью, длинно и подробно, расписал свой разрыв с Перкинсом. Письмо Вулф так и не отправил, но с того времени стал настолько одержим идеей освобождения, что почти ни о чем другом не говорил, даже с Максом. Наконец, в полном отчаянии, Перкинс однажды воскликнул:

– Прекрасно, если ты должен уйти из Scribners – уходи, но, ради всего святого, больше не говори мне об этом! Засим блудный сын решил (впервые за все эти годы), что ему пора вернуться домой в Эшвилл. Он снял домик в лесу и решил «осесть там и все обдумать». Одной из мыслей, блуждавших в его сознании, была идея повести под названием «Чикамога»,[228] которую он написал после своего весеннего путешествия. Он считал, что это лучшая из написанных им повестей, и проинструктировал Элизабет Новелл отправить ее в «Saturday Evening Post». «Post» уже отверг ее, сказав, что в этой повести не хватает собственно «повествования». Пока Вулф был в Эшвилле, ему отказал и «The American Mercury», и Томас предложил мисс Новелл попытать счастья еще в нескольких небольших журналах. Он знал, что всегда может вернуться в «Scribner’s Magazine», но хотел опубликоваться в любом другом месте и доказать, что он не так беспредельно зависит от Charles Scribner’s Sons. Вулф надеялся, что по возращении из Эшвилла кто-нибудь все-таки примет его.

Перкинсы также оставили Манхэттен на лето и перебрались в Нью-Кейнан. Но Макс часто оставался в городе и работал допоздна. Уход Тома невероятно опечалил его. В августе он после целого года молчания написал Элизабет Леммон самое меланхоличное из всех своих писем. Он не уточнял причину своего несчастья, но причиной этой, вне всякого сомнения, было болезненное ухудшение отношений с Вулфом.

«Похоже, на меня обрушились ужасные дни. Поэтому я не писал вам. Я не могу писать, когда все плохо. Эта особенность беспокоила меня в детях, но мои из другого теста и писать могут, только когда все плохо. Что же касается ужасных дней, они бывают у всех нас, если мы, черт побери, можем их выдержать. Но я хотел, чтобы вы знали, как обстоят дела и почему я ничего не писал. Вы мой друг, и ничто не радует меня больше, чем уверенность в этом. Будущее обречено, но зато я помню о прошлом».

Луиза Перкинс не собиралась коротать деньки тихого лета в Нью-Кейнане. Ее пригласили присоединиться к великой актрисе Бернарда Шоу миссис Патрик Кэмпбелл[229] и театральной труппе в Милфорде, штат Коннектикут, в качестве дублерши миссис Кэмпбелл. Понимая, что такие предложения дважды не поступают, особенно на данном этапе ее так и не состоявшейся карьеры, Луиза дала согласие. К сожалению, звезда оказалась просто удручающе здорова и Луиза ждала своего часа все лето. По этому случаю Макс написал Вулфу письмо тем же летом, в котором сообщал последние новости: «Думаю, она уже сыта по горло всем этим трагизмом».

В конце сезона повесть Вулфа «Чикамога» в итоге попала в литературный журнал «Yale Review», и Элизабет Новелл удачно пристроила еще полдюжины его рассказов. Том даже добился похвалы от Скотта Фицджеральда за свой рассказ «E, A Recollection»,[230] опубликованный в «The New Yorker». Скотт выразил свое восхищение и оценил его талант, назвав «несравнимым ни с каким другим ни в этой, ни в любой другой стране».

Затем Скотт попытался предоставить «хорошую возможность развить в себе альтер эго более уверенного писателя…

Чем четче и яснее внутренние порывы человека, тем больше его уверенность в том, что они себя проявят, тем больше и необходимость немного разбавить их и расходовать их экономнее. Тому подтверждение роман, состоящий из тщательно продуманных картин. Такой великий писатель, как Флобер, предпочтет отбросить многое, в то время как Билл или Джо (или, если в данном случае, Золя) возьмут да и вывалят все прямо сейчас. Он будет говорить только о главном. Таким образом, “Мадам Бовари” – классика, а Золя крошится с возрастом».

«Меня просто завалило вашим неожиданным многословием, – написал в ответ Вулф. – Ваш букет прибыл, овеянный ароматом роз, с коварно скрытыми несколькими крупными резкостями». Он считал, что отношение Скотта к нему мало отличается от отношения критиков, и ожидал чего-то лучшего. И Вулф не понимал, какое отношение к его творчеству имеют Флобер и Золя.

«Ухожу в леса еще на два или три года, – написал Вулф Фицджеральду. – Постараюсь выполнить самую лучшую и самую важную работу из всех, которые делал прежде. И я собираюсь сделать это в одиночку. Я готов потерять репутацию, что успел заработать, чтобы обрести, услышать, узнать и молча вытерпеть все эти сомнения, упреки, насмешки и эпитафии, которые все стремятся прочитать над тобой, даже когда ты еще жив. Я знаю, что это значит, и вы тоже знаете. Мы оба прошли через это».

Вулф думал, что сможет выдержать сражение, но начал искать разумной поддержки у друзей за стенами Scribners.

«Идите на меня с голыми кулаками, если думаете, что так нужно, – писал он Фицджеральду. – Но не обращайтесь со мной, как Де Вото. Если попытаетесь, я раскрою ваш блеф».

Той осенью Scribners перекрасило библиотеку на пятом этаже и постелило ковры. Перкинс повторял всем, что в обновленном виде это место «напоминает будуар»; он понимал, что многим женщинам – литературным агентам из Нью-Йорка теперь будет намного комфортнее, а ведь ему с каждым днем все чаще приходилось иметь с ними дело. Вообще, женщин в этой профессии становилось так много, что Макс предложил Диармуиду Расселу, сыну ирландского поэта А.И.,[231] и другу Вулфа, Генри Вокенингу,[232] бывшему преподавателю английского из Нью-Йоркского университета, объединить усилия и организовать собственное агентство, прежде чем «проклятые женщины отберут у них весь бизнес». В процессе косметического ремонта в Scribners обнаружили три больших пакета с рукописями Томаса Вулфа.

В одном из них был отрывок «Октябрськой ярмарки», романа, который Том так и не закончил. Вулф думал, что он сам или Scribners потеряло его, но Макс помнил, как Том сам спрятал рукопись именно в этом месте.

«Итак, все, что Том оставил в наших руках, по-прежнему в них – и в прекрасном состоянии!» – написал Макс Элизабет Новелл.

Но о самом Вулфе этого нельзя было сказать. Вернувшись в Нью-Йорк после трех месяцев в лесном домике, он все еще переосмысливал свои отношения с издателем. Еще один выстрел со стороны Де Вото, который прозвучал 21 августа в статье для «Saturday Review», в которой он критиковал и Вулфа, и Мелвилля за их «длинные описания бесформенных эмоций», усилил решимость Тома напечататься где-то, кроме Scribners. Как-то поздним летним утром Вулф обзвонил несколько издательств, бормотал первому попавшемуся редактору, с которым его соединяли, что он Томас Вулф, и спрашивал, не заинтересованы ли они в публикации его книг.

Некоторые издатели решили, что эти звонки – чья-то шутка. Но Бернард Смит[233] из Alfred A. Knopf сказал, что с удовольствием поговорил бы с Вулфом о его издательском будущем. Альфред Харкорт, основатель Harcourt, Brace, нанес визит Максу Перкинсу и Чарльзу Скрайбнеру и спросил у них, может ли его издательство с чистой совестью принять предложение Вулфа. Перкинс сказал, что «не видит другой возможности», подразумевая, что Вулф – слишком великий писатель, чтобы пройти мимо него. Они со Скрайбнером заверили Харкорта, что не держат зла, а Том, очевидно, полон решимости наконец поменять издателей. Харкорт ушел от Перкинса с чувством, что Вулф подпишет контракт с его фирмой. Но спустя почти десять лет преданности Scribners Вулф хотел насладиться вниманием со стороны других издательств. Он заигрывал со всеми, кто попадал ему под руку.

Несколько недель спустя Роберт Линскотт из Houghton Mifflin встретился с Вулфом в нью-йоркском офисе издательства. Очень скоро они уже называли друг друга по имени. Линскотт и Вулф договорились, что издательство сохранит огромный чемодан с рукописями писателя. В качестве деловой формальности Линскотт дал Тому расписку с уведомлением, что получил чемодан. Тем же вечером Вулф, пребывая в приподнятом настроении по случаю того, что нашел издателя, который ему по душе, сунул руку в карман и обнаружил там эту расписку. В одной ее части говорилось: