Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

Хемингуэй вернулся в Нью-Йорк в первую неделю июля, и у Перкинса появилась возможность прочитать «Гарри Моргана». Он объявил произведение «очень хорошим и вдохновляющим», но большую часть критики решил опустить. Он был рад, что Хемингуэй вернулся к остросюжетной прозе.

«Это жесткая история, полная насилия, и венчается она великой скорбью, – написал Перкинс другу Хемингуэя Вальдо Пирсу. – Вам понравится “Гарри Морган”, пусть он и плохой человек – хотя, возможно, поэтому и понравится».

Риторика Хемингуэя была тверда как никогда: «“Как бы то ни было, если ты один, у тебя нет ни единого гребаного шанса”, – выплюнул Гарри Морган перед тем, как умереть».

Но Перкинс считал, что персонажи – это нечто большее, чем просто движущиеся картинки. Он продолжал считать Моргана «типом». Хемингуэю он пока что ничего не говорил. Однажды он признался своей дочери Джеймс:

– Когда тебе есть что предложить Эрнесту Хемингуэю, нужно дождаться подходящего момента!

Макс знал, что в это время Хемингуэй нуждался в безусловной поддержке сильнее, чем в конструктивной критике. И именно это и дал ему.

К концу июля Перкинс разобрался с большей частью проблем новой книги. Планировали представить ее как сборник рассказов, а не роман. Но в конце концов автор настоял на том, чтобы издать ее как роман, без малой прозы, под заголовком «Иметь и не иметь».

«Для наших списков книга более чем удовлетворительна!» – с энтузиазмом рекомендовал ее Перкинс в письме Джонатану Кейпу в Англию. И как только произведение отправилось в типографию, Перкинс, беседуя с автором за чаем в своем доме в Нью-Йорке, высказал некоторые замечания на его счет. Все, чего хотел редактор, – это чтобы Хемингуэй принял их к сведению, чтобы они пригодились при написании будущих работ. Но Эрнест все еще не был настроен воспринимать критику. Когда он достаточно наслушался, хлопнул ладонью по журнальному столу и заявил:

– Черт подери, тогда пусть ее напишет для тебя Томас Вулф!

Вслед за Перкинсом практически все критики расценили роман «Иметь и не иметь» как захватывающий и живой, но были довольно сдержаны в похвалах.

Текст был на грани самопародии. В эссе, написанном несколько лет спустя, Эдмунд Уилсон сказал:

«Тогда героическая легенда о Хемингуэе вторглась в его творчество, подожгла и раздула его символизм, произведя на свет невероятный гибрид – наполовину типичного для Хемингуэя героя, наполовину чудо природы».

И хотя Макс признавался в этом редко и неохотно, эти слова точно отражали его собственные мысли.

Роман «Иметь и не иметь» за несколько недель стал национальным бестселлером. Вскоре за счет двадцати пяти тысяч проданных копий книга оказалась на четвертом месте во всех списках бестселлеров. Перкинс был удивлен популярности романа. Редактор считал, что он и близко не так важен, как ранние работы Эрнеста. Но было ли дело в свежести материала или в том, что Хемингуэй снова обратился к художественной литературе, – Перкинс так и не понял. Как бы там ни было, успех позволил звезде Хемингуэя, которая несколько померкла после выхода «Прощай, оружие!», засиять с небывалой силой на небесах американской литературы.

Одиннадцатого августа, за несколько дней до отплытия обратно в Испанию, Хемингуэй без предупреждения заглянул в Scribners. Он поднялся на лифте на пятый этаж и, неторопливо шагая, набрел на угловой офис своего редактора. Там спиной к двери сидел Макс Истмен и беседовал с Перкинсом. Они планировали новое издание его книги «Радость поэзии». Эрнест ворвался в кабинет и мгновенно понял, кем был собеседник редактора. Хемингуэй часто повторял Перкинсу, что предпримет, если хоть раз встретит Истмена после той статьи под названием «Бык после полудня», которую журналист написал несколько лет назад. Увидев Эрнеста, редактор сглотнул и принялся лихорадочно соображать.

Надеясь, что юмор сработает, Перкинс сказал, обращаясь к Истмену:

– А вот и твой друг, Макс.

Хемингуэй и Истмен пожали руки и обменялись любезностями. Затем Эрнест с широкой улыбкой расстегнул рубашку и выставил на всеобщее обозрение грудь – достаточно мохнатую, по мнению Перкинса, чтобы произвести впечатление на любого мужчину. Истмен рассмеялся. Все с тем же добродушным видом Эрнест протянул к Истмену обе руки и расстегнул теперь его рубашку, оголив совершенно лысую грудь. Все расхохотались, глядя на этот контраст. Перкинс уже и сам был готов обнажиться, уверенный, что сможет занять второе место, но вдруг Хемингуэй свирепо спросил у Истмена:

– Что ты имел в виду, когда обвинял меня в импотенции?

Истмен принялся отрицать это, и последовал обмен резкими словами. Истмен сказал:

– Эрнест, ты не понимаешь, о чем говоришь! Вот, почитай, что я сказал!

И он протянул ему экземпляр «Искусства и жизни действия»,[223] лежавший на столе у Перкинса и который Макс хранил по причинам, которые даже и не помнил. Там была статья «Бык после полудня». Но вместо того, чтобы прочитать абзац, на который указывал Истмен, Эрнест, перемежая чтение ругательствами, принялся за другой, и его голос стих до бормотания.

– Прочти все, Эрнест! – настаивал Истмен. – Ты не понимаешь… вот, пусть лучше Макс прочтет!

Перкинс понял, что дело принимает серьезный оборот. Он начал читать, надеясь, что это может как-то сгладить ситуацию. Но Эрнест выхватил книгу и выпалил:

– Нет, читать буду я!

И как только он возобновил чтение, его лицо стало пунцовым, а затем он обернулся и ударил Истмена открытой книгой. Тот в ответ накинулся на обидчика. Перкинс в страхе, что Хемингуэй убьет Истмена, оббежал стол и попытался оттащить Хемингуэя. Когда два автора сцепились, книги и стопки бумаг, чудом удерживавшиеся на столе Перкинса, свалились и рассыпались, а мужчины рухнули на пол. Понимая, что нужно как-то сдержать Хемингуэя, Перкинс обхватил того, кто был сверху. А когда смог разглядеть, кто внизу, увидел лежащего на спине Эрнеста. Тот смотрел на редактора с озорной улыбкой от уха до уха, и его разбитые очки болтались на дужке. Видимо, он восстановил равновесие, когда нанес Истмену внезапный удар, поэтому и не стал оказывать сопротивление, когда тот набросился на него.

Хемингуэй и Истмен ушли, и Перкинс обратился к собравшейся толпе сотрудников. Все согласились молчать о случившемся. Однако Макс Истмен описал инцидент в статье, которую по настоянию жены прочитал за ужином перед собранием газетчиков. На следующий день офис Перкинса затопили журналисты. Еще одна группа допрашивала Эрнеста на палубе перед отплытием в Европу. Согласно опубликованному в «Times», «мистер Хемингуэй объяснил, что сожалеет, так как понимает, что серьезно смутил мистера Истмена, дав по лицу.

– Тот парень ни капли не дрался со мной. Он только, ну знаете, квакал в сторону Макса Перкинса: “Кому вы поможете – Эрнесту или мне?” – ну я и убрался».

На публике Перкинс сохранял молчаливый нейтралитет, но близким друзьям – Скотту Фицджеральду и Элизабет Леммон – он высказал все. Он считал, что Хемингуэй убил бы Истмена, если б захотел. Но редактор отметил, что Истмен уложил Хемингуэя на обе лопатки. Фицджеральд был благодарен Максу за подробное описание боя, потому что наслушался самых разнообразных версий, «включая и ту, в которой Истмен улетел в Шанхай с Паулиной». По поводу Эрнеста Скотт написал Максу:

«В настоящее время он в своем мире настолько, что помочь ему невозможно, я не смог бы сделать этого, даже если бы был близок к нему, а это не так. Но он нравится мне, и, когда с ним что-то происходит, вздрагиваю я».

Хемингуэй отправился в Испанию освещать «большую войну за движение вперед», которая, как он думал, сделает Мадрид свободным.

Скотт Фицджеральд тоже двигался вперед весь этот год, но без хемингуэевской целеустремленности.

Будучи проездом в Нью-Йорке в 1937 году, он написал Перкинсу, что все еще страдал от «той же самой чертовой нехватки интереса, черствости, когда есть все причины хотеть работать – лишь бы только спастись от собственных мыслей».

Перкинс боялся, что Скотт теряет свою одержимость успехом. Макс считал, что она проистекала из его постоянной игры на публику, последней ролью в которой стала роль «человека, сгоревшего в сорок лет».

«Теперь ему стоит поехать в Испанию и увидеть нечто, отличающееся от всего, что он когда-либо видел», – написал Перкинс Марджори Ролингс. Вместо этого Скотт отправился в Трион в Северной Каролине, где уже бывал однажды, когда находился под наблюдением врачей.

Весной Фицджеральд думал поехать в Голливуд. Ему нужны были все деньги, которые он мог бы достать, потому что после выплаты долгов от наследства матери осталось всего несколько сотен долларов. А Голливуд обещал изменить это положение. Скотт написал Перкинсу: