Удивление перед жизнью - Виктор Розов

Наступил май. Показывать спектакль надо было на большой сцене Театра Революции. Перед сдачей, разумеется, обязаны показать работу своему художественному руководителю. Мы в костюмах, в гриме за кулисами. На сцене установлены декорации. Все торжественно. А в темном зрительном зале ряду в шестом сидит один человек — она! Вооружилась толстой тетрадкой, карандашом. Не пошла за кулисы, даже не глянула на нас. Полное отчуждение. Ужасно… Пошел занавес. Играем. И все время за кулисами друг у друга спрашиваем: что она, как? Ответ один: сидит, что‑то пишет. Ох! Кончился первый акт. Не пришла, не показалась. Ну, честно скажу, все равно играли весело, с удовольствием… Все, репетиция кончается. Свадьба Сильвио с Клариче, Беатриче с Федерико. Занавес.

Сгрудились за кулисами, ждем. Нет, ждать не успели. Влетает Мария Ивановна и с криком: «Вот, вот!» — на наших глазах в клочья рвет свою тетрадь, кричит: «Молодцы! Молодцы!» — обнимает и целует всех по очереди и без очереди, хохочет победным смехом. Ей — богу, такой финал спектакля в подарок от жизни получаешь только однажды. А потом всем в аттестат — 5,5,5!.. Даже мне, хотя я за все годы пребывания в театральной школе свое актерское искусство больше чем на тройку не проявлял никогда. Не то чтобы пень пнем, а просто зажимался на показах и выглядел именно деревянным.

Замечал: люди, достигшие больших высот, перейдя в иные материальные сферы, перестают понимать других, забывают свою прежнюю жизнь или даже становятся жадными, иногда и патологически жадными.

Мария Ивановна никогда не теряла нормальной житейской ориентации. Ей не кружили голову ни награды, ни звания. Она, например, знала: студент — это бедный человек, чаще — просто голодный. Когда Мария Ивановна приглашала порепетировать отрывок у нее дома, первое, что делала, — кормила. До отвала!

Работала она с нами спектакль «Двойной обманщик» О. Генри. Коля Милов и я пришли в Петровский переулок, поднялись на четвертый этаж (Мария Ивановна так и прожила всю жизнь в этой квартире, ни разу не пытаясь расширить свои владения, и даже в старости поднималась по тяжелой лестнице, лифт был установлен совсем недавно). Мария Ивановна сразу усадила Колю и меня за стол, поставила миску с сосисками и сказала: «Пока не съедите, не начнем». Ушла и плотно прикрыла дверь. Горячие, вкусно пахнущие сосиски — это мечта. Но даже при нашем бурно разыгравшемся аппетите мы старались быть сдержанными и деликатными. Съели по две сосиски и зовем: «Мария Ивановна, мы поели». Мария Ивановна входит, деловито заглядывает в миску: «Пока не съедите все — и не зовите». Ушла и еще плотнее прикрыла дверь. Мы стали трудиться. Сначала с энтузиазмом, потом с усилием, потом с трудом. Сосисок было много. Чувствуем — не осилим, не можем. Что делать? И мы пошли на коварство. Открыли форточку и стали выбрасывать одну за другой сосиски на улицу. Но так как была зима и у окон двойные рамы, сосиску надо было пробросить как бы сразу через две форточки. А окна высокие. Боясь, что Мария Ивановна может войти, Коля (он был сильнее меня) держал дверь, а я бросал сосиски. Напряжение и страх сделали свое дело: пролетев сквозь одну форточку, очередная сосиска упала между рамами. Ай — ай — ай, стыд, срам, паника! Николай шепчет: «Лезь на подоконник, доставай, я держу дверь крепко». И два мошенника заработали. Коля вцепился в дверную ручку и напрягся с такой силой, будто оттуда ломится банда грабителей. Я вскочил на подоконник и запустил руку между рамами. Караул! Не достаю. Сосиска нагло улеглась в белоснежном междурамье, как будто нарочно, на самом виду. Боясь раздавить стекло, вытягиваясь на цыпочках, как балерина, осторожно ухватившись за оконный переплет, я почти с головой влезаю между рамами и все же на один — два сантиметра не дотягиваюсь до мерзавки. Время идет, тревога растет. Растерянность, как всегда, делает людей глупыми. Но вдруг молния гениальности! Я спрыгиваю на пол, бросаюсь к столу, хватаю вилку, снова взлетаю на подоконник, ныряю между стекол, с остервенением втыкаю вилку в эту гадину сосиску, вытаскиваю и с яростью бросаю вон из дома. Наверно, она улетела на другую сторону улицы. Все улажено. Мы присаживаемся к столу, делаем паузу, чтобы утихомирить нервы, и елейными голосами зовем: «Мария Ивановна, мы все съели!»

— Вот и молодцы! — говорит наш обожаемый педагог, убирает со стола миску, тарелки, ножи, вилки, хлеб, и, можно сказать, засучив рукава, энергично произносит: — Теперь начали!

Не часто, но все же собирались мы у Марии Ивановны и более многочисленной компанией. На столе появлялись всякие яства, вплоть до пирожных. Молодым людям сегодняшнего дня трудно представить себе, что такое было для нас пирожное — его форма, цвет, запах и вкус. Пирожное — это был праздник. Пусть не Новый год, не елка, но обязательно радость. А Мария Ивановна выставляла их целую вазу, самых разных, самых привлекательных, самых свежих. Тянуться за ними через весь стол, да еще в присутствии Бабановой, было так стеснительно, что иной из нас, подцепив намеченное пирожное, не донеся до своей тарелки, ронял его на стол, а бывало, и на пол. С какой милой шуткой, как непринужденно и весело Мария Ивановна снимала неловкость готового провалиться сквозь землю своего ученика или ученицы! Впрочем, девочки всегда были ловчее. Уж признаюсь как на духу: однажды Мария Ивановна ни с того ни с сего подарила мне рубашку — ковбойку. Может быть, ей просто надоело мое мелькание в толстой синей рубахе, подпоясанной витым шнурком. Она все видела, все понимала, но реагировала на все особо — часто не открыто, а даже скрытно. Прямолинейность ее взрывов на каких‑нибудь общественных мероприятиях (вроде собраний) была столь недипломатична, столь откровенна, что, кроме вреда, никогда ничего ей не приносила и оканчивалась ее же собственными слезами.

Многие относились к Марии Ивановне с осторожностью, даже с опаской именно оттого, что Бабанова была столь прямой, лишенной фальши, ненавидящей эту фальшь люто и чувствовавшей ее, как какой‑то еще неведомый ученым тончайший прибор. Именно люди, привыкшие и умеющие даже в простых человеческих отношениях дипломатничать, никак не могли устанавливать контакты с человеком столь необычным. Я думаю, что в силу именно этих причин у Марии Ивановны было мало близких друзей. Я знал только одного верного в течение всей жизни ее друга — Нину Мамиконовну Тер — Осипян, друга неизменного, вечного. Нина Мамиконовна и сама прямой человек; сверх этого, никогда не обижалась на вспышки Бабановой, зная, что это идет не от каприза, не от злого характера, а от необычайности натуры, управлять которой и сама Бабанова не могла, страдать же от самой себя страдала, и сильно. Щедро наградив дивным даром человеческих чувств, природа как бы забыла оснастить Бабанову инстинктом самосохранения, а может быть, именно подумала: ну‑ка посмотрю, как будет жить человек без этих приборов осторожности. Не знаю, какой вывод сделала мать — природа из своего эксперимента.