Удивление перед жизнью - Виктор Розов

Это что‑то невозможное. Я открываю конверт — там его фотография великолепная и надпись: «В. Розову привет от В. Качалова». Вот эта открытка с надписью у меня и сейчас стоит на столе.

Я уже вспоминал о том, как вернулся с войны и вошел в свою келью Зачатьевского монастыря, где я тогда жил и откуда ушел на фронт. Все пожитки, что там были, — все исчезло, но громадный ящик из‑под папирос со всяким хламом уцелел. И среди этого хлама я нашел карточку с надписью Василия Ивановича Качалова. Вот она сейчас стоит у меня на столе в рамке.

Впоследствии я видел Качалова во всех ролях, которые в то время он играл. Вплоть до последней — Захара Бардина в пьесе Горького «Враги». И был, как всегда, поражен: вот вышел Захар Бардин, старый барин, и я не сразу понял, что это Качалов, пока он не заговорил. Голос у него был просто чудо, хотя он его менял согласно роли, но этот голос нельзя было не узнать. Пресса тогда писала, что лучшая удача театрального сезона — это Захар Бардин в исполнении Качалова.

Подобного больше я никогда не видел. Перевоплощение, по- моему, совершенно исчезло из нашего театра. Всегда, за любым, самым лучшим исполнением я видел актера, того же самого, которого видел накануне, вчера, позавчера, третьего дня, полгода тому назад… Хотя актеров отличных у нас было, да и есть огромное количество.

Я потом ходил на качаловские концерты. Он читал много. Очевидно, любил выступать в концертах. Чаще всего я слушал его в Доме ученых. Ведь Дом ученых находится неподалеку от Зачатьевского монастыря, и вот я сперва один, а потом уже вместе с женой, проникал туда и слушал Качалова. Он читал преимущественно стихи, прозу меньше.

Какое наслаждение было слушать его. Причем отмечу одну деталь: насколько он был ответственен. Я много чтецов слушал. И иногда бывали случаи, когда чтец вдруг забывал текст, останавливался, но как‑то так выходил из образа, вспоминал и продолжал дальше. У Качалова один раз тоже случился такой конфуз. Он читал Блока и забыл строчку. И вот меня что поразило: он уж был человек пожилой, знаменитый, признанный, ничего ему не стоило остановиться, вспомнить строчку и продолжать дальше. Но он схватился руками за голову от ужаса, что он забыл, понимаете, от ужаса!.. Такое в нем было чувство ответственности. Ну, потом, конечно, вспомнил и стал читать дальше.

На этом же вечере он читал, это единственный раз я слышал, монолог из «Анатэмы» Леонида Андреева. Я спектакля этого не видел. Он уже не шел в мои времена на сцене Художественного театра. Так вот, это был не человек, это было какое‑то существо. Все какое‑то как бы без костей… ну вот, кажется, сейчас он может обернуться змеей, или ящерицей, или каким‑то зверем, или даже рыбой какой‑нибудь… Такая гибкость, посадка головы, весь корпус, ноги, руки… Я поразился: до чего же человек перевоплощается всем своим существом, каждой клеткой своего тела. Он становится совершенно другим. Я это видел, и это было незабываемо.

Потом я слушал Качалова в Литературном музее, когда этот музей был на Моховой в маленьком помещении. И он читал «Студента» Чехова. Я этого рассказа, честно признаюсь, не помнил, но, услышав его в качаловском исполнении, прямо ахнул: Боже мой, какая глубина! Чехов открылся мне совсем по — другому.

Я сразу потом, придя домой, перечел этот рассказ. И подумал: как же я раньше не заметил, что он такой глубокий, такой, что ли, скорбный невероятно и, я бы сказал, философский.

Кстати, там. на этом концерте, в сторонке от меня сидел молодой человек, очевидно такой же провинциал, каким я был, когда приехал в Москву учиться в тридцать четвертом году.

Он сидел и смотрел на Качалова, и у него так сияли глаза… И я подумал: Боже, ведь он даже не слышит, что читает артист, он просто видит живого Василия Ивановича Качалова и полон только этим. И я очень понимаю его восторг.

Кроме того, я слушал, по — моему, два раза, если не три, как Качалов читал из «Братьев Карамазовых» — разговор с чертом.

И один раз, я помню, в Центральном доме работников искусств он играл, не просто читал, а играл отрывок. Там были аксессуары: плед, полотенце… И он именно не читал, а играл. Там был такой удивительный прием, он особенно мне запомнился, — в конце, когда в окно стучит Алеша Карамазов с известием, что Смердяков удавился, — а Иван еще продолжает разговор с чертом, то есть находится в состоянии галлюцинации, и он так говорит: «А — а-а», — и стучит пальцем по столу. Потом приходит в себя и не может понять, откуда идет стук. И тогда он второй рукой накрывает этот палец, чтобы видение исчезло… Это трудно рассказать, видеть надо, но впечатление сильнейшее.

Потом, года три — четыре спустя, — он уже в Художественном театре играл, кажется, только Бардина во «Врагах» и больше ничего.

И однажды мы с женой и наши друзья, тоже супружеская пара, шли по улице Горького, и вдруг видим — идет навстречу Василий Иванович Качалов. Старенький уже, но не дряхлый, нет, и стройный, поступь величественная, не театрально — величественная, а просто человек несет свое, так сказать, существо с достоинством. И мы решили подойти к нему. Просто сказать: Василий Иванович, как мы вас любим. И подошли. Он очень любезно остановился и поговорил с нами. Правда, недолго— три — четыре минуты. Мы сказали, что, к сожалению, мало теперь видим его на сцене Художественного театра. На что он бросил реплику: «Да, там уже играют без меня». Сказал с грустью какой‑то. Мы распрощались, он пошел дальше, но вот эта мимолет ная встреча со своим кумиром тоже запомнилась мне.

Теперь я вернусь ненадолго в наше время. У нас, после того как произошла, не могу понять, революция или контрреволюция, в 89–м или 91–м году, стали Менять названия московских улиц обратно. И улица Качалова, названная так после его смерти, сейчас опять стала, как была когда‑то, Малой Никитской. Кому в голову пришло переименовывать улицы, названные в честь наших великих деятелей, — в данном случае я говорю только о деятелях искусства! Это такая несправедливость: улица Качалова так и должна быть улицей Качалова. Качалов — это человек, который озарял целое поколение людей своим искусством, своим талантом, он ведь нас облагораживал, он нас поднимал на такие высоты, где дышится легко, где дышится озоном. Он столько дарил счастья людям на протяжении многих — многих лет. Это великий актер.

И надо поставить там памятник, как поставили памятник Тимирязеву в конце бульвара, или, например, Алексею Толстому.

Вот как можно улицу Станиславского переименовать обратно в Леонтьевский переулок? Кто такой Леонтьев, чего Леонтьев, кому Леонтьев?! А Станиславский и Немирович — Данченко, улицу которого, кстати, тоже переименовали обратно, они же перевернули театральное искусство всего мира. Они сделали открытие, ну ей — богу, не меньше, чем открытие Эйнштейна или хотя бы Павлова Ивана Петровича. Почему нужно было менять названия на какие‑то неведомые нам старинные? Из уважения к нашей старине? Но, простите, разве не заслуживает уважения наша реальность, в которой мы жили? Мы тоже хотим, чтобы она была запечатлена. Улица Ермоловой, улица Хмелева, улица Остужева — это все великие люди, которые жили в нашу эпоху. Оставьте их, пожалуйста, на своем месте, оставьте. Знаете, когда ничего не могут придумать нового, козыряют чем‑то старым.