Вне закона - Дональд Уэйстлейк

— Очевидно, — буркнул Мейер.

— Плохо. Ой как плохо! — удрученно покачал головой Аджмал.

Детективы были полностью с ним согласны. Плохо, хуже некуда. Ясно, что никакой это не маньяк, копирующий чужой почерк. Кто-то открыл охоту на таксистов-мусульман. Однако сыщики следовали обычной в таких случаях рутине. Задавали все вопросы, которые положено задавать при расследовании убийства.

Может, вам известно, были ли у него враги? Упоминал ли он об угрозах в свой адрес, говорил ли, что кто-то его преследует, был ли должен кому-то деньги, употреблял ли наркотики?..

Аджмал ответил, что его добрый друг Салим пользовался всеобщим уважением, все его любили. Словом, обычные в таких случаях слова, что говорят родственники и друзья жертвы. Был человеком спокойным, деликатным. Обладал прекрасным чувством юмора. Был заботлив и щедр. Был преданным другом и сыном. Аджмал просто не представлял, кому понадобилось убивать такого замечательного человека, каким был его добрый друг Салим Назир.

— Он всегда смеялся, такой веселый был и приветливый. Особенно с дамами…

— Что вы имеете в виду? — вскинулся Карелла.

— Ну, Салим… он был неравнодушен к женскому полу. Мусульманину закон позволяет иметь четыре жены, и обращаться с ними надо одинаково, чтобы не было обид. Ну, в смысле там чувств, секса, материальных отношений. Будь Салим богачом, уверен, он наслаждался бы обществом нескольких жен.

— А сколько жен у него было в реальности? — спросил Мейер.

— Да ни одной. Салим был холостяком. Жил с матерью.

— Вы знаете где?

— Конечно. Ведь мы были очень близкими друзьями. И я много раз бывал у него дома.

— Нельзя ли адресок?

— Есть и адрес, и номер телефона. А мать его зовут Гюлялай. В моей стране это слово означает «цветок».

— Так вы говорите, он был дамским угодником? — решил уточнить Карелла.

— Ну да. И женщины его любили.

— Не какая-то одна женщина? — не унимался Карелла.

— Ну, больше, чем одна.

— Может, он говорил, что какая-то из этих дам его ревнует?

— Да я понятия не имею, кто они такие, эти его дамочки. Салим, он был человек скрытный.

— И вы не знаете ни одной причины, по которой одна из его пассий захотела бы пристрелить его? — поинтересовался Карелла.

— Нет, не знаю.

— Но ведь он говорил, что встречается сразу с несколькими женщинами?

— Ну, в смысле разговора, да.

— То есть вы хотите сказать, его отношения с женщинами сводились к разговорам, так, что ли?

— Да нет, это в разговоре со мной он как-то намекнул, что встречается сразу с несколькими женщинами. Да… Поэтому я и сказал, что он был дамским угодником.

— А имен этих женщин он, случайно, не упоминал?

— Нет, не упоминал. И потом, я ведь уже говорил, сам видел, как из его такси выходит мужчина. Высокий такой.

— А может, то была очень высокая женщина?

— Нет, мужчина, точно вам говорю.

— Можете описать?

— Высокий. Широкоплечий. В черном плаще и черной шляпе. — Аджмал умолк, затем, после паузы, добавил: — Типа тех, что носят раввины.

Эти слова снова заставили вспомнить о звезде Давида на ветровом стекле. Два ветровых стекла с синей звездой. Ничего хорошего это не сулило.

Район был бедный и смешанный, здесь проживали белые, черные, латиноамериканцы. Этим людям хватало своих проблем, чтобы еще думать о двух убитых арабах. Сыновья или мужья многих здешних обитателей принимали участие в войне в Ираке. Многие, с кем говорили тем утром Карелла и Мейер, были, как принято выражаться, потенциальным «пушечным мясом». Их отправляли на войну чуть ли не со школьной скамьи. И многие из этих совсем еще молодых людей возвращались домой в цинковых гробах.

А ведь по телевизору никогда не показывали, как они там умирают. Все репортеры, побывавшие в войсках, давали примерно одну и ту же картинку: как продвигаются по пустыне вооруженные до зубов моторизованные части. И людям ни разу не показывали, как попадает между глаз солдату снайперская пуля, как хлещет кровь. Они ни разу не показывали артиллерийский обстрел, когда во все стороны разлетаются оторванные снарядами руки и ноги. Скорее можно увидеть, как убивают людей здесь, на улицах, нежели, как погибают молодые ребята в иракской войне. Просто удивительно: туда отправляют лучших репортеров, те не расстаются с камерами, и ни одного из солдат перед этими камерами не убивают. Может, они у них не заряжены, когда погибают эти молодые люди? Так что здешним обитателям было глубоко наплевать — несколькими убитыми арабами больше или меньше, какая разница?..

Чернокожая женщина объяснила детективам, что людям в этот час — сколько тогда было, два часа ночи? — положено спать, разве нет? Тогда к чему задавать дурацкие вопросы типа: слышали вы нечто похожее на выстрел этой ночью? Испанской наружности мужчина поведал, что по ночам здесь у них всегда слышна стрельба и никто больше уже не обращает на это внимания. Одна белая женщина рассказала, что как раз в это время поднялась с постели и пошла в туалет. И что-то такое вроде бы слышала, но подумала, это фейерверк.

В половине пятого утра Мейер и Карелла беседовали с чернокожим мужчиной, ветераном войны в Ираке. Он был слеп. Принял их в пижаме, купальном халате и очках с темными стеклами. К креслу была прислонена белая тросточка. Он помнил, как президент Буш произносил речь перед группой таких же, как он, ветеранов в госпитале. Сам пошел тогда на поправку, на глазах красовалась повязка. Он помнил, как Буш говорил слова, которые должны были понравиться простым солдатам. Нечто вроде: «Готов биться об заклад, ребята, эти иракские солдаты не обрадовались встрече с вами!» Сам он тогда подумал, что тоже не испытал особой радости от встречи с иракцами. «Я ослеп и до конца жизни слепым и останусь, как вам такой расклад, а, мистер президент?..»

— Я слышал выстрел, — заявил он детективам.

Звали его Трейвон Нельсон. Он работал мойщиком посуды в ресторане в центре города. Закрывались они в одиннадцать, но сам он обычно задерживался почти до часу ночи, затем садился на автобус номер 17 и домой добирался около двух. Он как раз вышел из автобуса и шел к дому, постукивая белой тросточкой по тротуару… некогда-то Трейвон мечтал стать знаменитым бейсболистом… как услышал выстрел, судя по всему, из пистолета или револьвера малого калибра. Затем услышал, как хлопнула дверца машины, а потом странный шипящий звук. И он никак не мог определить, что же это такое…

Баллончик с краской, подумал Мейер.

— Ну а потом кто-то закричал.

— Кричал на вас? — уточнил Карелла.

— Нет, сэр. Кричали на какую-то девушку или женщину.

— С чего это вы взяли?

— Ну, потому что он кричал: «Ты шлюха!» Ну а потом он, должно быть, ударил ее, потому как она так и взвыла и продолжала вопить…

— Ну а потом что? — нетерпеливо дернулся Мейер.

— Он убежал. И она убежала. Слышал, как стук ее каблучков затихает вдали. Она ходила на очень высоких каблуках. Знаете, когда вы слепы… — Его голос дрогнул. Глаз его за темными стеклами очков видно не было. — Это компенсируется обострением других органов чувств. Там был топот убегающего мужчины и стук высоких каблучков убегающей женщины. Такое, знаете ли, цоканье. — Он на секунду умолк. Видно, припоминал, на что похож стук высоких каблуков по тротуару. — А потом все затихло, — добавил он после паузы.

Долгие годы жизни в раздираемом войнами Афганистане оставили свои отметины на морщинистом лице матери Салима Гюлялай Назир. Даже ходила она сгорбившись, и оттого на вид ей никак нельзя было дать пятьдесят пять лет — она казалась старухой под семьдесят. Детективы не осмелились приходить к ней, предварительно не позвонив, и, прибыв в дом Назира субботним утром ровно в шесть, обнаружили, что там уже собралось несколько скорбящих родственников. Гюлялай хоть и была теперь американской гражданкой, по-английски почти не говорила. Переводчиком между нею и детективами вызвался поработать ее племянник. Пареньком лет шестнадцати ему довелось сражаться на стороне моджахедов против русских.

Гюлялай рассказала примерно то же, что они уже знали от повара в закусочной.

Сына ее любили и уважали все. Он был добр и заботлив. Был любящим сыном. Обладал прекрасным чувством юмора. Отзывчивый и щедрый, преданный друг. Гюлялай просто не представляла, кто осмелился поднять на него руку.

— Разве что еврей, — добавила она.

Племянник перевел.

— Какой еврей? — тут же насторожился Карелла.

— Тот, кто уже убил в городе одного таксиста-мусульманина, — перевел племянник.

Гюлялай стала заламывать руки и разразилась громкими рыданиями. Словно по команде вместе с ней запричитали и другие женщины. Племянник отвел детективов в сторонку.

Сказал, что имя у него турецкое, Осман, но здесь, в Америке, все называют его Оззи или Оз.