Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

к развитому капитализму, который начался с появления тезисов М. Лютера ровно 400 лет назад — в октябре 1517 г. Проводниками нового духа в Европе и Америке были протестанты, в России ими стали большевики, которые довели Европейскую Реформацию до логического конца. «То, что на Западе началось с Лютера, — констатировал этот факт В. Шубарт, — на Востоке должно было закончиться Лениным»[1767].

«Время даст мировой войне, политической революции и социальной революции их истинную оценку. Нам это не под силу. Мы, — писала в 1917 г. Б. Битти, — находимся слишком близко к фактам, чтобы увидеть истину. Но не суметь разглядеть надежду в русской революции — значит уподобиться слепцу, смотрящему на рассвет…»[1768]. «Если грядущее поколение хочет извлечь максимальную пользу из интеллектуального и нравственного общения с тем, что обещает быть самой оригинальной культурой, которую мир видел со времен Ренессанса, Европе, — указывал в 1916 г. Ч. Саролеа, — придется сделать изучение русского языка обязательной отраслью гуманитарных наук»[1769].

Законы истории

Революции я считаю неизбежными, они фатальны при отсутствии или слабости творческих духовных сил, способных радикально реформировать и преобразовать общество.

Н. Бердяев[1770]

Русская революция была не первой и не последней в истории человечества: в основе всех революций лежали одни и те же объективные движущие силы, которые подчинялись одним и тем же естественным законам развития. В основе любой революции лежит исчерпание прежних ресурсов развития, которые власть, опираясь на вооруженную силу и «политический обряд», доводит до полного истощения. После этого государство, от любого даже незначительного внешнего толчка, просто рушится, погружая страну в ужас хаоса и анархии.

«Революция не начинается с атаки на государство некой новой мощной силы…, — указывал на эту закономерность П. Джордж, — Она начинается просто с внезапного понимания почти всеми пассивными и активными гражданами, что государства больше не существует»[1771]. Осознание этого факта порождает в обществе инстинкт коллективного самосохранения, который вызывает к жизни те политические силы, которые призваны закончить разрушение старого строя и построить на его месте новый, способный обеспечить выживание и развитие общества. Именно полное банкротство власти делает революционеров заложниками стихии, которая выносит их на поверхность.

«Не гений или заговор, — подтверждал эту закономерность Т. Шанин, — а революция создала большевизм…»[1772]. «Большевики не направляли революции, а были ее послушным орудием», — подтверждал Н. Бердяев, — «большевики не максималисты, а минималисты»[1773]. «Любую революцию порождает само правительство, оно создает вакуум, куда бунтари засасываются, можно сказать, против своей воли…, — постулировал закон революции С. Паркинсон, — Империи рушатся потому, что гниют изнутри, а правители, на чьем счету нет никаких конкретных преступлений, приводят свой народ к катастрофе всем, чего они не удосужились сделать»[1774].

«Мне, — пояснял эту закономерность Бердяев, — глубоко антипатична точка зрения слишком многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников; сами же они неизменно пребывают в правде и свете. Ответственны за революцию все, и более всего ответственны реакционные силы старого режима… Революция есть тяжелая болезнь, мучительная операция больного, и она свидетельствует о недостатке положительных творческих сил, о неисполненном долге. Я сочувствовал «падению священного русского царства»… (но) я видел в этом падении неотвратимый процесс развоплощения изолгавшейся символики исторической плоти»[1775].

«Если бы наша общественность не прогнила до основания, — наследовал ее уход Р. Раупах, — она не рухнула бы. Рожденная с дурной наследственностью крепостного права, не знавшая других стремлений, как урвать возможно больше жизненных благ, за ту беспринципность, при которой единственным смыслом жизни является личное благополучие, все же государственное и общественное расценивалось, по справедливым наблюдениям нашего сатирика, только с точки зрения вкусного и жирного пирога, она должна была сойти с исторической сцены, так же как в свое время сошло с нее французское феодальное дворянство, жившее тем же принципом «apres nous le deluge» («после нас хоть потоп»)[1776].

Русской революцией двигали те же общие для всех революций силы и законы, однако ввиду уникальных особенностей России и ситуации, в которой она оказалась во время Первой мировой войны, развитие революции в России пошло дальше европейских, и состояло из двух этапов: начавшись с буржуазно-демократической в Феврале и закончившись социалистической в Октябре. Причина этого, приходил к выводу британский историк Э. Карр, автор фундаментального 14-томного труда посвященного Советской России, заключалась в том, что «буржуазная демократия и буржуазный капитализм по западному образцу… не могли укорениться на российской почве, так что ленинская политика была единственно приемлемой, с точки зрения текущей политики в России»[1777].

Этот факт подтверждало полное банкротство февральского этапа революции, говоря о котором, «белый» ген. Н. Головин приходил к выводу, что «русский либерализм оказался несостоятельным перед лицом русской революции»[1778]. Столь же несостоятельными оказались и эсеро-меньшевистские Советы, признавал в предпарламенте, за полмесяца до Октябрьской революции, один из лидеров меньшевиков Ю. Мартов: «За семь месяцев революции власть, основанная на коалиции с цензовыми элементами, обнаружила свое банкротство и полное бессилие вырвать Россию из объятий губительной войны и справиться с подтачивающей революцию разрухой во всех областях народной жизни…». Политика правительства «неизбежно вела к усилению дезорганизации в тылу и на фронте, к росту анархии и распада»[1779].

«Эпоха Временного правительства психологически была самым тяжелым временем революции. Февральский переворот фактически был не революцией, а солдатским бунтом, за которым последовало быстрое разложение государства, — подтверждал М. Волошин, — Между тем, обреченная на гибель русская интеллигенция торжествовала Революцию, как свершение всех своих исторических чаяний; происходило трагическое недоразумение: вестника гибели встречали цветами и плясками, принимая его за избавителя. Русское общество, уже много десятилетий жившее ожиданием революции, приняло внешние признаки (падение династии, отречение, провозглашение Республики) за сущность события и радовалось симптомам гангрены, считая их предвестниками исцеления»[1780].

«Ход событий, — приходил к выводу в те дни Ленин — вынуждает революцию концентрировать все силы разрушения против государственной власти, вынуждает поставить задачей не улучшение государственной машины, а разрушение, уничтожение ее»[1781]. Тем самым большевики завершали процесс того самого «созидательного разрушения», который, по словам Й. Шумпетера, «является самой сущностью капитализма»[1782]. Только «большевизм, давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой, которая, с одной стороны, смогла докончить разложение старого и, с другой стороны, организовать новое, — отмечал Н. Бердяев, — Только большевизм оказался способным овладеть положением, только он соответствовал массовым инстинктам и реальным отношениям»[1783].

Большевики — «стихийные, неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности», подтверждал в октябре 1918 г. один из идеологов «черносотенства»