Гибель гигантов - Кен Фоллетт

Американские газеты, не вдаваясь в подробности, устроили восторженную шумиху. Второго сентября Гас торжествующе зачитал Вильсону отрывок из хвалебной статьи в нью-йоркской газете «Ивнинг пост»:

— «Не мобилизуя войск, не снаряжая флот, а одной лишь непоколебимой настойчивостью в защите правого дела он вынудил сдаться самую гордую, надменную и лучше всех вооруженную армию».

— Ну, они еще не сдались, — сказал президент.

Однажды вечером в конце сентября Левку схватили, притащили на склад, сорвали одежду и связали руки за спиной. Потом из своего кабинета вышел Вялов.

— Ах ты пес! — сказал он. — Пес поганый!

— Что я сделал? — умоляюще воскликнул Левка.

— Ты знаешь, что ты сделал, кобель бешеный!

Левка пришел в ужас. Ему не выкрутиться, если Вялов не станет его слушать.

Вялов снял пиджак и закатал рукава сорочки.

— Неси, — сказал он. Норман Найэл, худосочный бухгалтер, ушел в кабинет и вернулся с бичом.

Левка уставился на бич. Обычный бич, каким в России секли преступников. Длинная деревянная рукоятка, три кожаных хвоста, у каждого на конце — свинцовый шарик. Левку никогда не секли, но он видел, как пороли за мелкие кражи или за блуд — в деревнях это было распространенное наказание. В Санкт-Петербурге эту меру применяли и против политических преступников. Двадцать ударов могли оставить человека калекой, сто — убить.

Вялов, все еще в жилете с золотой цепочкой для часов, поднял бич. Найэл хихикнул. Илья и Тео смотрели с интересом.

Левка съежился, хлыст взмыл в воздух со страшным свистом, рассек шею и плечи, и он закричал от боли.

Вялов снова взмахнул хлыстом. На этот раз было еще больнее.

Левка сам не мог поверить, что оказался таким дураком. Лишить девственности дочь такого могущественного и жестокого человека! О чем он думал? Почему он никогда не может справиться с похотью?

Вялов снова поднял бич. На этот раз Левка рванулся, пытаясь избежать удара. Его коснулись лишь концы хвостов, но тоже причинили мучительную боль, впившись в тело, и он снова закричал.

Бич в руке Вялова вновь поднялся и пошел вниз, остановился на полпути, когда Левка дернулся, и ударил по ногам. Левка увидел текущую из порезов кровь. Когда Вялов хлестнул опять, Левка отчаянно рванулся, но тут же снова упал. Лежа навзничь, он чувствовал, как силы его оставляют. Вялов снова хлестнул его — теперь по животу и бедрам. Левка перекатился на живот — от боли и ужаса он не мог подняться на ноги, но бич продолжал движение. Он собрался с силами, чтобы ползти, но поскользнулся в собственной крови, и на него снова обрушился хлыст. Он уже не кричал: воздуха не хватало. Он подумал, что Вялов решил запороть его до смерти. Как ему хотелось потерять сознание!

Но Вялов ему этого не позволил. Тяжело дыша, он бросил бич.

— Следовало бы тебя убить, — сказал он, отдышавшись, — но нельзя.

Этого Левка не понял. Он лежал в собственной крови, ошеломленно глядя на своего мучителя.

— Она беременна, — сказал Вялов.

Мысли путались от боли и страха, но Левка попытался вспомнить. Они же пользовались презервативами. В Америке в больших городах купить их было легко, и Левка всегда надевал презерватив — конечно, кроме того, первого раза, когда все случилось неожиданно. И еще однажды она позвала его в дом, когда никого не было, и они барахтались на широкой кровати в комнате для гостей. И еще один раз — в саду, когда стемнело…

Хотя на самом деле — не один раз, понял он.

— Она должна была выйти замуж за сына сенатора Дьюара, — сказал Вялов, и Левка услышал в его хриплом голосе не только ярость, но и горечь. — Мой внук мог бы стать президентом…

Левке было тяжело сейчас думать, но он понял, что свадьба не состоится. Как бы он ее ни любил, Гас Дьюар никогда не женится на женщине, у которой будет чужой ребенок. Если только…

— Ребенка может и не быть… — с трудом прохрипел Левка. — Есть же доктора в городе…

Вялов схватился за бич, и Левка сжался в комок.

— Даже не думай! — заорал Вялов. — Это против воли Божьей!

Это Левку поразило. Каждое воскресенье он возил Вялова с семьей в церковь, но считал его религиозность напускной. Вялов жил по законам преступного мира, где правит жестокость. И при этом слышать не мог об абортах! Левке захотелось спросить, неужели церковь разрешает избивать людей и давать взятки.

— Ты хоть понимаешь, какое унижение меня ждет из-за тебя? — сказал Вялов. — Все газеты в городе уже сообщили о свадьбе! — Его лицо покраснело и голос перешел в рев. — Что я скажу сенатору Дьюару? Я уже назначил день свадьбы! Договорился с поставщиками! Приглашения напечатаны и лежат в типографии! Представляю, как посмеется надо мной эта надменная старая грымза миссис Дьюар! И все из-за какого-то вонючего придурка!

Он вновь замахнулся кнутом, но в ярости отбросил его прочь.

— Нельзя тебя убивать… — Он повернулся к Тео. — Тащите это дерьмо к врачу. Пусть подлатает. Это будущий муж моей дочери.

Глава шестнадцатая

Июнь 1916 года

— Сынок, мы можем поговорить? — спросил отец.

Билли ушам не поверил. Уже почти два года, с тех самых пор, как Билли перестал ходить в «Вифезду», они практически не разговаривали. В маленьком домике на Веллингтон-роу всегда чувствовалось напряжение. Билли уже забыл, как это бывает, когда на кухне звучат тихие голоса, ведущие спокойную беседу. Да хоть бы и громкие, повышенные в жарком споре, как часто случалось. В немалой мере именно из-за этой тяжелой атмосферы Билли и пошел в армию.

Отец говорил почти робко. Билли внимательно глянул на него. Лицо отца выражало то же: не раздражение, не вызов, лишь мольбу.

Но Билли не собирался идти у него на поводу.

— Зачем? — сказал он.

Отец уже открыл рот, чтобы бросить в ответ резкость, но сдержался.

— Я поддался гордыне, — сказал он. — Это грех. Возможно, ты тоже поддался гордыне, но это дело твое и Господа, и для меня не оправдание.

— Чтобы это понять, тебе понадобилось два года.

— Мне понадобилось бы еще больше, если бы ты не уходил на войну.

Билли и Томми записались в армию в прошлом году, прибавив себе лет. Их взяли в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», который назвали Эйбрауэнским землячеством. Батальон земляков — нечто новое. Люди из одного города оставались вместе, обучались военному делу и потом воевали бок о бок с теми, с кем вместе росли. Это должно было поднять воинский дух.

Отделение Билли обучали год, — в основном в новом лагере под Кардиффом. Билли занятия нравились. Легче, чем добывать уголь, и намного безопасней. Конечно, было скучновато — «заниматься» часто означало просто ждать чего-то — но кроме этого были занятия спортом, игры и товарищеские отношения парней, привыкающих к новому образу жизни. Как-то, когда ему долго было нечем заняться, он взял случайно подвернувшуюся книжку — это оказался Шекспировский «Макбет» — и, к своему удивлению, обнаружил, что стихи на удивление хорошие, а сюжет захватывающий. Человеку, проведшему так много часов за изучением протестантской Библии семнадцатого века, язык Шекспира не казался сложным. Потом он прочел полное собрание сочинений, перечитывая некоторые пьесы по нескольку раз.

Теперь подготовка окончена, и «землякам» перед отъездом во Францию дали двухдневный отпуск. Отец, понимая, что может никогда больше Билли не увидеть, впервые за это время с ним заговорил.

Билли посмотрел на часы. Он заглянул домой попрощаться с мамой. Эти два дня он собирался провести в Лондоне с Этель и ее квартиранткой. Милое личико Милдред с розовыми губками и заячьими зубками запало ему в душу, хотя ее: «Ебеныть, так ты Билли?» — и поразили его. На полу у двери стоял ранец, собранный и готовый к отъезду.

— Мне бы успеть на поезд, — сказал он.

— Поедешь на следующем, — сказал отец. — Сядь, Билли. Прошу тебя.

Билли чувствовал себя неловко, когда отец был в таком настроении. Отец мог метать громы и молнии, говорить презрительно или едко — но все это были проявления силы. Билли не хотел видеть его в минуты слабости.

Дед, как обычно, сидел на своем стуле и слушал.

— Не торопись, Билли, — сказал он. — Дай отцу поговорить с тобой.

— Ну ладно, — сказал Билли и сел за стол.

С кухни пришла мать.

Несколько секунд все молчали. Билли подумал, что может никогда больше не вернуться в этот дом. Теперь, после лагеря, он впервые заметил, что домик у них маленький, а комнаты темные. От угольной пыли и кухонных запахов дышать было тяжело. Но самое главное — после лагеря он вдруг понял, именно из-за того, что в родительском доме его держали в строгости, он слишком многого не знал и не понимал. И все же ему было грустно уезжать. Он расставался не только с местом, но и с жизнью, которую вел. Здесь все было просто. Он верил в Бога, слушался отца, доверял приятелям в шахте. Владельцы шахты были злыми, профсоюз защищал шахтеров, а социализм обещал светлое будущее. Но жизнь не так проста. Возможно, он еще вернется на Веллингтон-роу, но ему никогда уже не стать прежним мальчишкой.