Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

— Ничего, если я постелю тебе белье тети Лив? — спрашивает она. — Она всего две ночи на нем спала.

— Ну конечно, — соглашаюсь я.

Мама смотрит на меня, и я не могу понять, чем вызвана ее безропотность и апатия — тем, что она долго живет в состоянии отчаяния и безнадежности, или тем, что она относится к предстоящему уходу отца с равнодушием и смирением, потому что такова жизнь. Или она до конца не уверена, что жизнь без отца будет намного хуже, чем с ним, она еще сама не знает, у нее просто еще не было возможности выяснить это. А может, она не показывает мне своих настоящих чувств, потому что я младшая из дочерей, все самое трудное она взвалила на плечи Элизы.

От Тронда Хенрика приходит еще одно сообщение, когда я уже ложусь спать: «Майкен интересуется, когда ты вернешься. Я сказал, что ни черта не знаю».

Я отвечаю, что приеду домой завтра. Боже мой, Тронд Хенрик, теперь мы потеряли все. Я просыпаюсь, когда на часах уже девять, просыпаюсь в той комнате, которая когда-то была моей, смотрю на экран мобильного телефона — четыре пропущенных вызова и три сообщения, все от Тронда Хенрика. Мысли о нем теперь только вызывают ощущение фиаско, фатальной ошибки, слабости и глубокой печали.

Спускаясь по лестнице, я слышу странный звук, словно где-то вдалеке скулит животное. В гостиной кто-то есть, это папа сидит в одиночестве на диване. В комнате полутьма, только слабый свет от фонаря, установленного у гаража соседей, пробивается через листья комнатных растений. Голые скрюченные яблони за окном. Папа словно поет, не открывая рта, сдавленные гортанные звуки, но я узнаю мелодию Шопена — ту, где друг друга сменяют высокие и низкие ноты, его горло превращается в удивительный музыкальный инструмент. Папа обожает Шопена, Бетховена и «Битлз». Он любит своих дочерей, свою жену и внуков, свой сад и катер, и дачу в горах. Он любит тушеную баранину с капустой, и жареную скумбрию, и морошковый десерт. Он сидит практически неподвижно, двигается только голова, ритмично, медленно, и он напевает, мурлычет, не разжимая губ.

Мама обнимает меня и говорит бесцветным голосом, что надеется скоро меня снова увидеть. Папа машет из гостиной. Я подождала немного, чтобы услышать «удачи тебе», «надеюсь, ты справишься» или, может быть, «береги себя», но тщетно.

Выезжая от родителей, я набираю номер Тронда Хенрика.

— Ты возвращаешься? — спрашивает он.

— По крайней мере, сейчас.

— Девочки долго спали, — говорит он. — Я пеку блинчики.

На дороге почти нет машин, земля и деревья тонут в зимних сумерках, на одном дворе с ели не сняли рождественскую подсветку, хотя на календаре уже февраль. Я думаю о лете и корзинке с малиной. Вспоминаю, как стояла у дверей застекленной веранды и разминала в пальцах траву, потом подняла руку и понюхала пальцы. «Кервель», — сказала я самой себе. И счастливая побежала через лужайку в цветастом платье и зеленых резиновых сапогах. Внутри меня кричит пустота, кричит о том, чего не было. Или обо всем, что закончилось. Все, что у меня было или чего не было, все, что должно было быть. Мы подошли к точке, в которой Майкен исчерпала возможности любить Тронда Хенрика, и мне придется считаться с этим, хотя душа после ссор каждый раз не на месте, и Тронд Хенрик становится мягким и податливым, и он снова нужен мне, чтобы свернуться рядом с ним на диване, как котенок, и плакать. Этого Майкен не видит, в это время она у Гейра. И она не видит, как я нежно глажу Тронда Хенрика и прощаю его, и говорю, что люблю.

— Мы справимся, — обычно говорю я, — мы просто обязаны.

— Да, — отвечает Тронд Хенрик. — Я схожу к психологу, возьму направление и схожу.

Майкен следовало бы видеть, что такое между нами тоже происходит, что мы не только скандалим. Однажды в разговоре с Ниной и Толлефом я смеялась сама над собой, рассказывая, как стояла в сарае и ругалась на Тронда Хенрика до хрипоты. Я не испытывала смущения из-за того, что рассказывала об этой ситуации, которая перестала вызывать у меня смущение. Но для Майкен не имеет значения, испытываю я смущение или нет. Она видит то, что ей не следует видеть, и это нехорошо, непоправимо. Я вспоминаю, что испытывала облегчение оттого, что в те выходные дома не было детей. И почти каждая такая ссора заканчивалась бурным примирением в постели.

Тронд Хенрик спускается по лестнице и подходит ко мне, я плачу, уткнувшись ему в грудь перед открытой дверцей машины.

— Пойдем, — говорит он. — Майкен и Фрёйя одни дома.

Словно если мы сейчас же не пойдем домой, с ними что-то может случиться.

Дома тепло, Тронд Хенрик затопил печь. Майкен стоит в куртке и зашнуровывает ботинки.

— Нет, мы никуда не едем, — объявляю я.

— Мы не поедем? — переспрашивает она. — Я думала, мы собирались уехать, нет?

Она стоит посреди коридора, и мне в голову приходит мысль: она выглядит как хулиганка, как человек, который может затравить кого угодно. У нее характерный внешний вид — растрепанные волосы, немного курносый нос, веснушки, жирная кожа. Ребенок, которого может любить только его мать. Что ты наделала, думаю я, кем же ты стала? Для довольно крупного тела у нее удивительно миниатюрные руки.

— Нет, повторяю я, — сейчас мы никуда не едем.

Фрёйя сидит перед телевизором с приоткрытым ртом, на ней розовые колготки, а сверху ничего нет, даже майки.

— Они смотрят «Ронни, дочь разбойника», — поясняет Тронд Хенрик.

Я киваю, машу в сторону Фрёйи.

— А не нужно ли ей еще что-нибудь надеть?

Тронд Хенрик кивает.

— Ну да, — отвечает он. — Она вылила на себя стакан сока.

На кухонном столе стоит блюдо со стопкой маленьких пышных блинчиков. Рядом — бутылочка с кленовым сиропом и тарелки. Когда мне было одиннадцать, я одна поехала на поезде в Осло, чтобы навестить тетю Лив и Халвора. Мы сходили в кино, погуляли во Фрогнер-парке, поели мороженое на набережной Акер Брюгге. Мама дала мне двадцать крон, чтобы я могла угостить тетю Лив и Халвора мороженым, но я не стала их тратить, в этом не было необходимости: тетя Лив сама покупала нам мороженое каждый день. А по утрам она пекла американские блинчики с черничным вареньем и патокой. Но в последнее утро я сказала: «Мне на самом деле не очень нравятся американские блины, я больше всего люблю обычные». Жизнь полна маленьких