Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

индейки с печеным картофелем и зеленым салатом. Майкен и Сондре захотели прогуляться одни, Элиза не стала запрещать.

— А завтра я хочу на пляж, — заявляет Майкен.

— Вода уже становится прохладной, — говорит Ян Улав. — То есть такой, как в Норвежском море летом. А в бассейне температура воды двадцать шесть градусов круглый год.

— Пожалуйста, будьте все время вместе, — просит сына Элиза. Ян Улав смотрит на Майкен.

— А ты знала, что тот песок, который у нас на пляже, на самом деле принесен сюда ветром из Сахары? — спрашивает он.

— Нет, — улыбается Майкен. — Прямо через море?

Она качает головой и издает протестующий звук.

— Именно, — уверяет ее Ян Улав. — Во время песчаной бури песок поднимается высоко в воздух и вот так переносится на расстояния.

Майкен качает головой еще энергичнее. Я помню, как она сказала о своем учителе: «Он почти ничего не знает про Вторую мировую войну!»

— В это я не могу поверить, — говорит она. Майкен сидит поджав под себя ногу, так что внутреннюю часть бедра видно до самых трусиков, она уже почти выросла из своей невинности и блаженного неведения, но пока притворяется невинной. Тело растет из головы. Или наоборот? У меня не получается взглянуть на нее другими глазами, я вообще ее не понимаю, не знаю, гротескно ли ее поведение, а она сама — несносна или прелестна и очаровательна, я даже не могу представить, какой ее видит Ян Улав.

— Но это факт, — заявляет Ян Улав.

Он смотрит на меня, словно ожидая, что я смогу убедить свою дочь. У нее оформившаяся грудь, макияж и короткая юбка, она хочет быть женщиной, а он видит в ней только взбалмошного ребенка.

— Ну что, мы идем? — спрашивает Сондре.

— Здесь абсолютно безопасно, будьте уверены, — произносит Элиза.

Майкен поднимается, почесывает руку, заправляет прядь волос за ухо и идет за Сондре. У меня и в мыслях нет беспокоиться, когда Элиза считает, что повода для беспокойства нет. Ян Улав дает им деньги на газировку.

Элиза подливает еще вина в бокалы, бросает взгляд на дверь террасы.

— Разве это не странно, — говорит она, — что, когда у мамы с папой возникали конфликты, мы все втроем автоматически вставали на мамину сторону?

Она накинула на плечи шерстяную кофту с рисунком на груди.

— С мамой ведь было ужасно тяжело жить, — продолжает она. — Она сводила его с ума. Ты помнишь, как папа от нее ушел? Мне было тогда пятнадцать, и я не сомневалась, что он поступил правильно.

— Правильно? — переспрашиваю я. Элиза снова украдкой смотрит на дверь террасы и понижает голос:

— Да, но подумай, каково это — жить с ней, а? Сколько он давал и как мало получал взамен.

Небо совсем черное. Ян Улав покашливает, вдыхает аромат коньяка из бокала.

— Но я была сердита и на него тоже, — Элиза вздыхает. — За то, как он поступил с нами. Мне было пятнадцать, и я себя чувствовала совершенно взрослой и верила, что понимаю, как устроен мир. Так обычно и бывает в пятнадцать лет.

В Элизиной манере говорить есть что-то раздражающее — она все растолковывает, разжевывает, даже то, что и так понятно, и она ждет отклика на все эти свои бесконечные объяснения.

— Но я не понимала причин, по которым он нас бросил — всех вместе, — продолжает рассуждать она, — или насколько трудно это было для него. И абсолютно необходимо. А я совершенно уверена в том, что это было трудно, но необходимо.

Последние слова она произносит многозначительно, резким тоном, который появляется у нее после выпитого вина.

Наружная лампа освещает лицо Элизы со стороны, и кожа ее кажется совершенно белой.

— Здесь есть и нудистский пляж, — вклинивается Ян Улав. Он смотрит на меня и подмигивает: — Тебе, наверное, такие пляжи по вкусу?

Я улыбаюсь, пожимаю плечами и качаю головой. Я думаю о Майкен и поглядываю на экран телефона. Ее ноги, кажется, за одну ночь выросли и постройнели, юбка едва прикрывает трусики. Элиза наклоняется ко мне, прямо к уху.

— Вот скажи начистоту, ты когда-нибудь видела маму по-настоящему счастливой? — спрашивает она.

— Я никогда не понимал этой потребности — щеголять голышом на виду у всех, — не унимается Ян Улав. — Голым принято быть в ванной или в спальне.

— Ведь нельзя же иметь трех детей и вечно быть такой удрученной, — гнет свое Элиза с удивительной горячностью.

Я долго лежу без сна, прислушиваюсь к шелесту маминого дыхания. Я снова попыталась начать писать статьи. Мне пятьдесят лет, а я не в состоянии придумать ничего связного и оригинального, что может быть интересно другим. Очевидно, мне не хватает мотивации или вдохновения, но осознание этого мало помогает, я сижу перед монитором, и во мне растет презрение к себе. Ничем хорошим это не кончится. У меня есть постоянная работа, славные коллеги, люди увлеченные, ведь они могут говорить о работе даже за бокалом пива в пятницу вечером. Я не чувствую себя одной из них.

Я ушла от Тронда Хенрика спустя два месяца после того, как мне исполнилось сорок девять лет, мне было не по себе от мысли, что мне придется праздновать пятидесятилетний юбилей в статусе одинокой женщины. Одинокой и униженной. Когда мне исполнялось сорок, мы с Гейром пригласили тридцать человек гостей, и он сварил буйабес. Они с Ниной заготовили торжественные речи. Он так хорошо знал меня, что же произошло, когда мы расстались? Всего через каких-то несколько месяцев мне показалось, что он вообще со мной не знаком, хотя с момента расставания во мне, казалось бы, не произошло никаких радикальных изменений. Но во время нашей совместной жизни мои черты и свойства характера как будто испытывали влияние Гейра, вернее, влияние наших отношений, пусть и незначительное. Когда же я отвернулась от него, все же изменилась и я.

В своем тосте Гейр сказал: «Прошло уже пять с половиной лет с тех пор, как я встретил тебя, но я не могу вспомнить, как жил до тебя. Жизнь без тебя немыслима».

Я был растрогана, выпила вина, меня окружали друзья и коллеги, и даже мои сестры приехали. В конце вечера мы с Толлефом сыграли своего рода кукольное представление по мотивам «Дикой утки» Ибсена. Мы надели на пальцы ракушки мидий и озвучивали роли.

— Мой лучший, единственный друг, — пищала я.

— Тут такой спертый воздух! — театрально стенал Толлеф.

На моем пятидесятилетии Гейра не было. Отношения между нами тогда были натянутыми, даже теперь они несколько лучше. Толлеф с Ниной приготовили ужин, пришли Кайса и Трулс, и