Сумерки над Джексонвиллем. Лесной мрак - Брижит Обер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока мы пьем кофе, она со мной болтает: сообщает о том, какие слухи ходят в городе, насколько продвинулось следствие; высказывает свое беспокойство за Виржини или жалуется на поведение Поля. Поскольку заведомо ясно, что противоречить ей в чем–либо я не в состоянии, она чувствует себя со мной в полной безопасности. Хорошенькие же вещи я от нее узнаю. Ощущение такое, будто передо мной вдруг открывается совсем иной, доселе неведомый мне мир. Я, словно какой–то исследователь на подводной лодке, опускаюсь в глубины мозга самой обычной домохозяйки. Настоящий Везувий. Неужели и я в свое время испытывала по отношению к Бенуа такие же приступы запоздалого гнева, питала те же невысказанные подозрения и была так же переполнена злобой? Что–то я такого не припомню.
В половине второго мы отправляемся в библиотеку. Элен отвозит меня туда и устраивает где–нибудь в уголке. Я слушаю шелест переворачиваемых страниц, скрип паркета под чьими–то шагами, шуточки, которыми перебрасываются подростки. Без пятнадцати шесть мы отправляемся домой, попутно забирая Виржини из школы. Затем — приход Екатерины Великой, царицы всех калек: массаж, выкручивание суставов, натирание маслом — час, посвященный борьбе против образования пролежней. В семь или семь тридцать — когда как — возвращается с работы Поль. Обед — в восемь. Виржини ложится спать в девять. Ничего не скажешь: просто–таки образцово–показательный распорядок дня.
И я тоже вскоре оказываюсь в постели — в комнате покойника, в его маленькой узкой кроватке. Виржини оказалась настолько «любезна», что подтвердила мои подозрения: да, меня поместили в комнате ее брата. Она еще и описала мне эту комнату во всех подробностях. На стене рядом с кроватью — плакат с изображением черепашек–ниндзя; на противоположной стене, над маленьким письменным столом — плакат с изображением знаменитого баскетболиста Мэджика Джонсона. На столе — книги из «Розовой библиотеки», тетради, мешочек с шариками и коробки с незаконченными моделями конструктора.
Под кроватью — большой выдвижной ящик, набитый игрушками. Виржини никогда к ним даже не прикасается. «Мальчишечьи игрушки», — с некоторым оттенком презрения в голосе поясняет она. Единственная вещь, которую она отсюда взяла, — игровой компьютер «Нинтендо». И теперь часами напролет играет на нем в своей комнате, нападая на воображаемых врагов и побеждая их одного за другим.
А еще Виржини рассказала мне об отметинах на стене — в том месте, где измеряли рост ее брата. Обычные карандашные черточки, последняя из них — на высоте метр тридцать от пола: других уже никогда не будет.
Спать в этой комнате мне совсем не нравится. Призраков я не боюсь, однако не совсем приятно осознавать, что ты лежишь в кроватке умершего ребенка, да еще в окружении некогда любимых им вещей… К счастью, последнее время я все–таки сплю — глубоким, тяжелым сном; не хотелось бы мне вдруг проснуться здесь посреди ночи.
Просто невероятно, до чего же быстро люди забывают о моем присутствии. Разговаривают между собой так, словно меня и вовсе не существует. Я слышала, что точно так же — достаточно быстро — во время кинорепортажей люди забывают о том, что их снимают на пленку, что на них постоянно направлена камера. Ну, я–то, конечно, не камера, однако за постоянно включенный магнитофон вполне могу сойти. Сижу себе тихонько и слушаю. Нынче утром, к примеру, в доме разразилась настоящая гроза — впору вести стереофоническую запись с помощью оптической дорожки.
Элен:
— Хватит, слышишь; мне надоели твои вечные упреки.
Поль:
— А мне, по–твоему, что — не надоело? Или ты думаешь, что это меня забавляет? Ведь он был моим сыном — это хотя бы ты понимаешь?
— Есть еще, между прочим, и Виржини; но нет — тебе на нее наплевать, хотя она жива и очень даже нуждается в твоем внимании!
— Проблема вовсе не в этом; проблема в том, что ты явно начинаешь сдавать — да возьми же себя в руки, черт побери! — рычит Поль.
— Тебе легко так говорить: тебя вечно нет дома и тебе наплевать на все; если в один прекрасный момент мы вдруг вовсе исчезнем, то ты этого даже не заметишь!
Звон стекла — разбилась какая–то посудина.
Поль:
— Черт возьми! Дай–ка мне метлу.
— Ты и сам прекрасно можешь ее взять.
— Папа, мы опаздываем.
— Ступай в гостиную, Виржини, и собери свой портфель.
— Но я уже собрала его, папа…
— Прекрасно; тогда идем.
— Поль! Нам непременно нужно поговорить!
— Не сейчас.
— Но когда? Скажи мне: когда?
— Ты должна извинить меня, Элен: я действительно уже опаздываю. Виржини! Не забудь пуловер!
— Значит, ты и в самом деле не понимаешь, что я уже до ручки дошла? Поль! Поль!
Дверь за Полем и Виржини захлопывается.
Я невольно съеживаюсь, лежа в постели. Из кухни доносятся какие–то яростные удары, что–то падает. Нечто стеклянное? Двери в доме то и дело хлопают со страшной силой: там, внизу, явно идет уборка, но такая, словно ею занимается полк солдат. Потом — совершенно внезапно — полная тишина. Похоже, Элен плачет. До моих ушей доносятся какие–то обрывки фраз. «Мальчик мой… Мой маленький… Ну почему они отобрали его у меня?.. Ничего не понимают…». Вновь — довольно надолго — воцаряется тишина. Затем в коридоре раздаются шаги — она идет ко мне.
— Доброе утро, Элиза, надеюсь, вы хорошо выспались?
Голос ее звучит четко, почти язвительно. Не дожидаясь ответа, она приподнимает меня, чтобы подсунуть судно. Затем пересаживает меня в кресло и, ни слова больше не говоря, катит в ванную. Обтирает мне влажной рукавичкой лицо, шею, туловище; натягивает на меня майку.
— Ну вот. Теперь можно и позавтракать.
Кухня. Меня явно провозят по разбитому стеклу. Пахнет кофе и чем–то горелым. Элен подносит чашку к моим губам, но так резко, что кофе — чуть ли не кипящий — выплескивается мне на подбородок.
— Ох, простите, нынче утром я немножко разнервничалась…
Как же, знаю; тем не менее, мне от этого не легче: меня весьма основательно ошпарили. Элен принимается вытирать с меня пролитый кофе, да так яростно, что сия забота причиняет мне боль куда сильнее, чем сам ожог. Надеюсь, ее хотя бы не угораздит воткнуть мне ложку в глаз вместо рта.
Нет, все в порядке. Я прилежно пережевываю ненавистную мне кашу из витаминизированных злаковых культур. Еще глоток кофе — на этот раз вполне удачный.
— Мы с Полем немножко поссорились…
Это еще — мягко выражаясь… Очередная ложка мерзкой каши во рту. Когда я думаю о всей той несчастной малышне, которую пичкают подобной гадостью каждое утро…
— Поль считает, что Стефан убил свою жену. А я уверена, что нет. Стефан не способен на такое. Да, он не любил Софи, но он ее не убивал. Я–то знаю, кто на самом деле в этом виноват.
Интересные новости. Послушаем, что последует дальше.
— Ее любовник. Софи давно уже изменяла Стефану. Однажды я зашла к ней как раз в тот момент, когда она разговаривала с кем–то по телефону. И услышала следующее: «Он вернется только завтра, так что встретимся на нашем обычном месте…» Тут она несколько смутилась, заметив меня, и — совсем уже другим тоном — добавила: «Хорошо, я перезвоню вам позже»; и сразу же повесила трубку. Я никогда никому не говорила об этом, ведь это не мое дело, правда? Но, между прочим, я уверена в том, что убил ее именно тот тип, с которым она тогда разговаривала по телефону. А вовсе не Стефан. Наверное, они поссорились, или, допустим, он был женат, а она взялась угрожать, что все расскажет его жене — в общем, что–то в этом роде. Софи обладала довольно злобным характером; у всех от нее были одни неприятности.
Элен умолкает на некоторое время, задумчиво начищая какую–то посудину в раковине. Самый момент обдумать полученную информацию. Выходит, Софи изменяла Стефану. А почему бы нет? И Софи убита своим любовником. Опять же — вполне возможно, не так ли? В конечном счете я, похоже, давно уже считаю, что в этом городе возможно все. Скажи мне кто–нибудь, будто мясник торгует мясом убиенных детей, или что во главе торговой сети «белым товаром» — то бишь женщинами — стоит полиция, я, наверное, вполне могу оказаться способной поверить и такому. Значит, с Софи свел счеты ее любовник… а что — обычное дело… Элен убирает посуду — слышно, как позвякивают столовые приборы.
— Я много думала о том, с кем же именно она говорила тогда по телефону, но мне так и не удалось этого узнать. Она ни разу ничем себя не выдала. Когда мы собирались всей компанией, я внимательно наблюдала за тем, как она разговаривает с каждым из мужчин, однако все мои попытки вычислить его оказались безрезультатными. Наверное, он нездешний.
У меня, между прочим, есть идея получше. Вдруг любовник Софи и есть убийца малышей? А Софи как–нибудь случайно об этом узнала? Ну разве не подходящий мотив для ее устранения — тем более что в этом случае можно попытаться все свалить на беднягу Стефана? Да, но зачем тогда убивать и самого Стефана — я ведь буквально шкурой чувствую, что его тоже отправили на тот свет? О, я точно это знаю, я абсолютно уверена в этом! Тело «покончившего жизнь самоубийством» Стефана вот–вот где–нибудь обнаружат — а вместе с ним и письмо, в котором он «во всем сознается»! Дело тогда будет закрыто, и настоящий убийца сможет жить припеваючи. Единственным препятствием у него на пути останутся лишь Виржини и… я. Но почему же, черт побери, он до сих пор и пальцем не тронул Виржини? Откуда такая уверенность в том, что она его не выдаст? Поневоле возвращаюсь к своему первоначальному — и единственно возможному — выводу: Виржини хорошо знает его и очень любит. Так выходит, и он тоже любит ее! Да, конечно же: любит, лишь поэтому и не причинил ей до сих пор ни малейшего зла! Если бы только я могла все эти свои рассуждения… прекрасно; я вполне могу довести их до конца, ибо вывод напрашивается сам собой: единственное, кроме матери, существо, которое Виржини любит больше всех на свете, это…