Сумерки над Джексонвиллем. Лесной мрак - Брижит Обер

Кто–то снова во все стороны вертит дверную ручку. У меня пересохло в горле. Чьи–то пальцы скребутся в окно, скользят по стеклу — я хорошо представляю их себе: длинные, скрюченные нетерпеливые пальцы…

Затем вдруг — полная тишина. Неужели «он» ушел?

Ох! Такого я вовсе не ожидала. Звон разбитого стекла о паркет — как раз напротив меня. Сейчас «он» просунет руку в дыру и откроет шпингалет. Я буквально каменею от ужаса; горло пронзает внезапная боль — так сильно мне хочется закричать; кто разбил окно в моем доме? Кто хочет влезть сюда? Уходите, убирайтесь, кто бы вы ни были; оставьте меня в покое! Сжальтесь!

Кто–то уже проник в гостиную. Битое стекло тихо поскрипывает под его осторожными шагами. Я вновь откатываюсь в своем кресле назад, подальше от него; до моих ушей доносится приглушенный смешок. Виржини? Кто–то проходит совсем рядом со мной. Если бы я могла протянуть руку или хотя бы видеть… Я сжимаюсь в комок в своей коляске, ожидая удара, булавочного укола или чего–нибудь похуже…

Какой–то металлический звук.

Внезапно в комнате раздается голос — лишь через пару секунд до меня доходит, что это включили автоответчик.

Снова шаги; теперь они приближаются ко мне. Нет, не хочу… Хуже всего это неумолимое молчание; просто непереносимо… А вдруг он сейчас воткнет в меня нож — прямо в мое тело, в невидящие глаза, в рот, неспособный даже кричать… Он может сделать со мной все что угодно; я…

Автомобильный гудок. Совсем рядом. Три коротких, хорошо мне знакомых гудка. Жан Гийом! Поспешные шаги — бегом — к окну; потом — по гравию. Слышно, как снаружи, за домом, захлопывается дверца машины. Я испытываю такое облегчение, что, похоже, со мной вот–вот случится обморок.

— Это что еще такое? Вы видели, Жан? В гостиной разбито окно…

— Ну–ка, что там… Сейчас посмотрим. Ничего удивительного — вот! Этим самым камнем его и разбили… Счастье еще, что он не угодил бедняжке Элизе прямо в лицо!

— Опять эти мерзкие маленькие хулиганы, что вечно ошиваются возле вокзала…

— Я сегодня же заменю вам стекло, иначе весь пол зальет, при таком–то дожде.

— Как вы, Элиза? Наверное, очень испугались…

Да уж, струхнула я не на шутку. Чувствую себя теперь примерно так же, как сдувшийся, похожий на резиновую тряпочку воздушный шарик. Иветта что–то убирает, на все лады проклиная расплодившихся в округе хулиганов. Я пытаюсь наладить дыхание, как–то справиться с довольно мерзким ощущением, будто мне не хватает воздуха. Жан Гийом возится с разбитым окном. Внезапно до меня наконец доходит, ради чего недавний таинственный гость ввалился в мой дом: чтобы стереть с пленки запись звонка Стефана. Но если у него хватило времени на то, чтобы… что–то сделать со Стефаном, а потом прибежать сюда, значит, Стефан, когда звонил, был где–то совсем рядом. Или же они действовали на пару. Что там такое Стефан говорил? «Чудовищно хитрый замысел». Да уж, похоже, так оно и есть. Но меня–то зачем во все это вмешивать?

Как бы там ни было, но я опять — единственный свидетель.

Вот уже два дня я очень внимательно слушаю передачи новостей — буквально каждую секунду ожидая сообщения о том, что обнаружено тело Стефана Мигуэна; однако ничего подобного: о нем по–прежнему никаких известий. Дождь льет, не переставая; нервы у всех на взводе, люди, похоже, взвинчены до предела. За слишком короткий отрезок времени произошло слишком много всего; а теперь каждый — в тревоге и нетерпении — ожидает развязки. Виржини к нам почти не заходит больше: родители записали ее на вечерние занятия, чтобы она наверстала упущенное. Подчас, когда я прислушиваюсь к разговорам Элен с Иветтой, мне кажется, что у Элен несколько заплетается язык. Может, она принялась пить? Поль, судя по всему, по уши завален работой, домой возвращается поздно, уезжает на работу слишком рано и при этом постоянно пребывает в дурном расположении духа. Даже Жан Гийом с Иветтой умудрились поссориться из–за рецепта приготовления петуха в вине — поклонник Иветты ушел, даже не выпив кофе, что–то сердито ворча себе под нос. Выглядит это довольно смешно, однако как нельзя лучше отражает настроение, охватившее, надо полагать, весь город: крайнее раздражение и постоянное ожидание невесть чего, что вот–вот обрушится на наши головы. Почему до сих пор не отыскали Стефана? Или ему просто вздумалось устроить мне этакую веселенькую шутку? Ничего себе шутка… Способный на такие «шутки» парень вполне заслуживает смирительной рубашки, причем немедленно.

Вот так — вымученно и натянуто — мы сейчас и живем.

Между тем Екатерина Великая считает, что мне стало намного лучше. Она обнаружила у меня в мышцах некое напряжение и подрагивание — в результате чего Рэйбо незамедлительно назначил мне новое обследование. Больница. Запах формалина, эфира, запах лекарств. Меня долго катят по холодным коридорам, где эхом отдаются вечно живущие в любых медицинских учреждениях металлические звуки. Затем меня укладывают на стол, втыкают мне в тело какие–то иголки, к груди и вискам прикрепляют электроды. Прослушивают легкие, усаживают меня и резиновым молотком стучат по суставам — звук такой, словно кто–то то и дело произносит: «гм… гм…», явно пребывая в сомнении. На это уходит весь день. Под занавес — томограф. Ну вот: результаты обследования будут немедленно положены на стол профессора Комбре, который в настоящее время пребывает в Соединенных Штатах, на конгрессе. Меня одевают, вновь усаживают в мою бесценную коляску, и мы уезжаем.

— Ну что? — спрашивает приехавший за нами Жан Гийом.

— По мнению здешнего заведующего, есть вполне определенное улучшение. Теперь нужно ждать, что скажет профессор — решится он предложить нам операцию или нет.

Жан Гийом понижает голос, чтобы я не услышала, но я, тем не менее, все прекрасно слышу:

— А если операция пройдет успешно, насколько это облегчит ей жизнь?

— Они и сами этого толком не знают; возможно, она снова станет видеть, а еще у нее восстановится двигательная способность верхних конечностей…

Душу мою охватывают весьма противоречивые чувства: безграничное отчаяние и поистине яростная надежда. Отчаяние — от сознания того, что до конца дней своих мне предстоит разъезжать на этой коляске; надежда — от перспективы вновь увидеть мир и обрести способность хоть чуть–чуть двигаться.

Теперь остается только ждать.

9

Вот невезение! Иветта поскользнулась на мокром тротуаре и вывихнула ногу — причем именно ту, которую ее угораздило подвернуть этим летом.

Я уже воображала себе, как меня определяют в какое–нибудь насквозь простерилизованное заведение, предназначенное для таких вот мешков с картошкой, как вдруг Элен с Полем любезно предложили приютить меня на то время, пока Иветта будет лечиться. «На это уйдет недели две», — сказал врач.

И вот — Иветта переехала к своей двоюродной сестре. А меня устроили в одной из комнат в доме Фанстанов. О том, что касается ухода за мной, Элен получила от Иветты подробнейшие инструкции. Так что у меня есть все шансы выжить.

Пребывание в этом доме поневоле заставляет меня вспомнить ту «восхитительную» ночь после вечеринки, когда некий мужчина изволил тискать меня на диване. Остается лишь надеяться, что развлекался таким образом отнюдь не Поль — ибо в противном случае я, надо думать, угодила прямиком в волчье логово.

Сейчас ночь. Меня уложили спать. Постель довольно узкая. Тяжелая перина давит мне на ноги. Я уверена, что нахожусь в комнате Рено. Здесь пахнет пылью и вечным мраком. Представляю себе, как на меня сейчас пристально смотрят своими пустыми глазами выстроенные на этажерке игрушки. Нужно как–то постараться уснуть. Когда впервые ночуешь в чужом доме, уснуть всегда нелегко. Элиза, девочка моя, расслабься. Две недели — это же совсем недолго. Ну что может случиться за две недели — парочка убийств, несколько самоубийств, одно изнасилование — и только–то?

Интересно — сейчас полнолуние? И я лежу на детской кроватке, окутанной нежным светом луны? Как в каком–нибудь фильме ужасов?

Нет, я непременно должна расслабиться. Должна думать об операции. Должна мобилизовать все свои силы, чтобы вырваться из этого небытия. Сконцентрироваться на этом. И уснуть. «Ночь всегда беременна; кто знает, что она родит на рассвете?» — так говорят персы. Аминь.

Жизнь понемножку налаживается. Довольно любопытно оказаться вдруг почти что членом этой семейки. Утром Элен встает в семь пятнадцать, будит Поля, готовит завтрак, будит Виржини. Поль чуть ли не бегом носится по квартире, постоянно при этом ворча: он, якобы, сегодня непременно опоздает на работу. Виржини еле двигается, чем, естественно, навлекает на себя родительский гнев. В восемь десять Поль с Виржини уходят. В восемь пятнадцать Элен уже у меня. Умывание, судно, одевание. Потом она обычно отвозит мою коляску в гостиную и включает телевизор, а сама хлопочет по хозяйству. Я лениво слушаю утренние передачи. В одиннадцать Элен делает перерыв, чтобы выпить чашку кофе. И — сама себе поверить не могу — здесь я тоже имею право на кофе, просто гениально! Впервые за столь долгое время ощутив упоительный вкус кофе на губах, я просто расцеловать была готова нашу бедняжку Элен!