Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

его Кнопс, что на гвардию можно положиться. Нерон, охваченный паникой, не слышал его слов. Им овладел такой же страх, как тогда, когда он бежал с Палатина. Если вооруженные люди его увидят, он погиб.

Вот они на бедной улочке, в квартале христиан, около маленького, запущенного, на вид нежилого домика. Нерон прижимается к двери, дверь поддается. Кнопс хочет его удержать. Нерон вырывается, оставляет плащ в руках Кнопса, вбегает в дом, захлопывает дверь, всей своей тяжестью наваливается на нее; вот большой деревянный засов, он задвигает его. Так. Здесь, по крайней мере, темно, хотя бы на короткое время он укрылся от солдат. Он доволен, что избавился от этого проклятого лунного света. Рад и тому, что избавился от Кнопса. Он забивается в угол, в желанную темноту, туда, в самый густой мрак. Застывает с бьющимся сердцем.

С улицы слышен звон оружия. Возможно, что солдаты ведут переговоры с Кнопсом. Долго, целую вечность, стоят они около дома. Наконец шаги их удаляются.

Так. Теперь можно перевести дыхание. Тишина. Но нет. Кто-то возится у двери. Дом запущенный, ветхий, деревянный засов не выдержит напора. Нет, пока что он не поддается, тот человек возится напрасно. Может быть, это Кнопс. Вот он тихонько окликает Теренция. Да, это голос Кнопса. Впустить? Нет, Кнопс слишком отчаян. Из-за него Нерон чуть было не столкнулся с вооруженными людьми – тогда все погибло бы! Он загадывает. Если Кнопс откроет дверь, он доверится ему, если же нет, Нерон один пустится в путь к Великому царю. Снаружи все еще доносятся тихие, настойчивые призывы. Долго. Наконец они стихают. Все решилось. Нерон остается один.

Он притаился в своем углу. Он доволен. Но постепенно – это была одна из первых осенних ночей – ему становится холодно. Он встает, разводит руки, снова сводит их, но трещит пол, и он пугается. В углу что-то прошуршало. Возможно – крыса. Он снова забивается в свой закуток, растирает застывшие колени, клянет Кнопса за то, что тот взял его плащ. Гайя никогда бы не забрала у него плащ. Ах, если бы Гайя была с ним.

Что это еще за Гайя? Зачем ему Гайя? Ведь он Нерон. Или – нет? Ведь это он тогда читал перед сенатом послание императора, ведь это он воспевал на башне Апамейской цитадели потоп, это он оправдывал в большой речи проскрипции. Или ему все это приснилось?

Наверняка можно сказать вот что: одно время он был Нероном и одно время – Теренцием. Отчетливо, ясно вставали в памяти картины того, как он произносил речи перед своим сенатом, перед своими войсками, перед цехом горшечников, как он величаво и блистательно шествовал перед своим народом, как он подписывал правительственные указы и торговался из-за статуи Митры. Все это было. Но этого больше нет. Кто же он теперь? Не Теренций и не Нерон.

Он ложится на пол, скрючивается в три погибели. Теперь он будет спать. Он считает до ста, до пятисот. Машинально произносит заученные наизусть стихи. И внезапно он оказывается мальчуганом, который украдкой забрался на склад статуй и разбил статую Тараты; теперь оттуда, из ночи, должен прийти отец, а когда дело касается статуи, отец не помнит себя, отец убьет его.

Нет, в этом холоде и на этом твердом полу не уснешь. Все тело затекло. Можно получить ревматизм, насморк, воспаление легких. Но на этом дело и кончится – умереть достойной смертью от этого нельзя. Он снова стал растирать тело. Неожиданно ощутил под руками что-то твердое, многогранное – коробочку с ядом? Выпить? Конечно, надо выпить. Но кто знает, достойная ли это смерть? Он понюхал порошок – ничем не пахло. Он слышал, что людей, принимающих яд, рвет, что они умирают некрасиво, посинев и корчась в судорогах среди собственной блевотины. И он не выпил яда, он сидел в закутке и ждал своей судьбы.

И судьба его явилась. Опять у двери завозилась чья-то рука, на этот раз более умелая. То, что не удалось Кнопсу, несмотря на долгие старания, этой руке удалось тотчас же. Дверь отворилась. Послышались шаги.

Тот, кто вошел, был здесь, видимо, у себя дома. Шаги были сильные, уверенные. Человек сразу же принялся высекать огонь. Теренций забился поглубже в самый угол, затаил дыхание, чтобы не выдать своего присутствия. Брызнули искры, вспыхнуло пламя. Теренций смотрел, полумертвый от страха. Он увидел мужчину в широком изжелта-белом валяном плаще, какие носят бедуины. Затем он разглядел часть лица, изборожденного морщинами. Сердце его замерло. Он узнал его, не увидев еще даже всего лица. Это было лицо человека, которого он теперь меньше всего хотел бы встретить, лицо Иоанна с Патмоса.

Ибо Иоанн вернулся. Ему долго пришлось довольствоваться тем, что голос его доносился сюда из далекой пустыни, но теперь исполнились сроки, царство Антихриста рушится, и он, Иоанн, явился нанести ему последний удар.

Теренций не отрываясь смотрит из своего угла на это оливково-смуглое лицо. Оно еще сильнее заросло бородой, миндалевидные глаза еще грознее светятся из-под косматых бровей. Несказанный страх захлестывает Теренция, нечеловеческий ужас, до мозга костей пронизывающий его.

И вот Иоанн замечает его. На мгновение он застывает, уходит в себя. Но затем спокойно всматривается. Он видит человека. Видит Теренция, Нерона, обезьяну, антихриста, двуногое олицетворение лжи, воплощение зла. Он выпрямляется. Его изрытое резкими складками бородатое лицо кажется человеку, забившемуся в угол, огромным, гигантским. Но он не в состоянии отвернуться от этого лица, он не может не смотреть в горящие глаза под косматыми бровями, хотя он трижды умирает, заглядывая в них.

Иоанн встает. Он не маленького роста, но и не чрезмерно высок. Теренцию же он кажется гигантом. Вот он поднимает ногу, огромную ногу гиганта, он приближается к нему, приближается мучительно медленно; пока он сделает шаг, проходит вечность.

Да, Иоанн наслаждается каждым своим движением. Стало быть, ему в руки нежданно-негаданно отдан этот антихрист, его враг и враг человечества, убивший его сына. Иоанн испытывает огромное блаженное желание убить, задушить, отомстить врагу. И медленно, чтобы не расплескать этого блаженства, ступает он шаг за шагом.

Но наконец он