Игра без правил - Василий Веденеев

Ночью Ивану опять привиделся сон, будто он в образе волка вышел на опушку и, подняв лобастую голову к низкому, покрытому серыми тучами небу, тихонько завыл, глядя на медленно опускающиеся снежинки. Незаметно они выстилали поле белым ковром, пряча под холодным покрывалом комья мерзлой земли, остья проросших в давно не паханных бороздах стеблей полыни — горькой травы забвения. Примолкнув, волк побрел через бескрайнее поле, пятная его следами лап, вышел к заброшенной деревне и постоял, чутко прислушиваясь к шумам оставшегося сзади леса и свисту ветра, раскачивавшего все еще висевший на покосившемся колоколенке старой церквушки колокол, у которого лихие люди успели вырвать медный язык. И теперь колокол не мог звонить, раскачиваясь от порывов резкого ветра, но только тихо стонал — протяжно, щемя душу печалью, неизбывностью страданий и запустения.

Ветер выжимал из глаз слезы, и они замерзали жемчужными комочками, скатываясь по шерсти на морде, и не было в том ветре несомых им запахов жилья и дыма растопленных печей, не было запаха свежего хлеба и хлева, полного скотины. Только холод и колючие снежинки.

Повернувшись к ветру боком, волк потрусил дальше, пробираясь между покосившимися избами с заколоченными досками окнами к убогому деревенскому погосту. На бугре, посреди осевших могил, виднелась темная нора, и волк не задумываясь нырнул в нее.

И тут Иван вдруг увидел себя в образе человечьем, на карачках пробирающимся по темному лазу туда, где слабо брезжил свет.

В сухой глинистой пещерке, где едва можно было приподняться, стоя у щели, похожей на амбразуру дота, его ожидал дед, одетый точно так, как он был снят на маленькой фронтовой карточке, ставшей от времени коричневой, — в потертую ушанку, стеганую фуфайку защитного цвета, подпоясанную брезентовым ремнем с тяжелыми подсумками, ватные штаны и разбитые солдатские ботинки с обмотками.

Покуривая самокрутку, дед лукаво щурился, поглядывая на внука, и, дождавшись, пока тот влезет в пещерку, заметил:

— Одинок ты, Ваня? Как волк и рыщешь?

— Одинок, — эхом откликнулся Иван, прислоняясь спиной к жутко холодной, просто-таки ледяной стене пещерки.

— И то, — вздохнул дед. — А я вот стою, смотрю, слушаю и никак не могу понять: отчего композитор Альфред Шнитке в кантате «Легенда о докторе Фаусте» поручил роль дьявола Алле Пугачевой?

Иван удивился и хотел спросить, откуда деду известно про такого композитора и певицу, и еще хотел спросить — может быть, дед слышал Кончерто-гроссо Шнитке, где в финале ропот фаготов каждый раз прерывается глухим деревянным стуком, похожим на стук упавшей крышки того ящичка, в котором уже ни встать, ни сесть? Но дед неожиданно предложил:

— А чего, не надоело мучиться? Оставайся тут со мной, глядеть вместе станем. Отсюда далеко видно! А по весне послушаем, как травка растет…

— Нет! — почему-то испугавшись остаться здесь, в ледяном плену, попятился Иван, судорожно нащупывая за спиной провал лаза, ведущего на волю.

— Ага, нет, ну и ладно, — вдруг согласился дед, — тогда иди, не задерживайся, дел у тебя много. Повидались, и слава богу.

Иван влез в темноту узкого тоннеля и, задевая плечами и спиной за его свод и стенки, пополз наружу, чувствуя, как сдавливает неимоверная тяжесть промерзшей земли, готовой поглотить и оставить тут навсегда.

Выбравшись, он жадно вдохнул свежий воздух и с удивлением заметил, что на воле, за время его пребывания в пещерке, заметно потеплело. И почему-то нет больше деревенского погоста, исчезли покосившиеся избенки, а под ногами протаявшая, но вполне проезжая дорога. Впереди небо очищается от туч и проглядывают куски манящей глаз синевы — бывает ли вообще что-либо краше, чем чистое небо после ненастья? Протаяло на горке, где возвышался храм, и первые лучи солнца позолотили его обветшалую кровлю, давно ждущую работящих рук, готовых вернуть ей прежнюю красоту и благолепие. Дышалось легко, опьянял открывшийся простор, и радостно было от упавшей с плеч тяжести. Оглянувшись, он увидел, что исчезли волчьи следы, тянувшиеся через поле, — растаяли вместе со снегом…

Когда Иван открыл глаза, за окнами еще не рассвело, только пробивался сквозь плотные занавески призрачный свет уличных фонарей да шуршали шинами неугомонно бегущие по магистрали машины. Мерно тикал будильник на тумбочке, отсчитывая время до звонка, возвещающего начало нового суетного дня — полного забот, разговоров, дорог, неприятностей и мелких радостей, — тускло мерцали за стеклами книжных шкафов корешки любимых книг, спрессовавших в себе вековую мудрость разных стран и народов, которую полностью, видимо, никому не дано ни постичь, ни измерить.

Привидевшийся сон оставил на душе тревожное чувство, а на щеке мокрый след слезинки. Подняв руку, Купцов вытер ее ладонью и повыше натянул одеяло: вставать еще рано, а спать больше не хочется.

Дед ушел из жизни как-то неожиданно — недавно был здоров, весел, рассказывал анекдоты и вспоминал войны, на которых ему довелось проливать свою кровь. Написав декорации к спектаклю, за который режиссер получил Государственную премию, а ведущий актер театра стал Героем Социалистического Труда, незаметный театральный художник, забытый всеми, кто еще совсем недавно так просил выручить театр и труппу, слег, начал сильно кашлять и таять на глазах.

Деда положили в городскую больницу и вскоре перевели в реанимационное отделение. Бабушки уже не было в живых, а сын, внук и невестка метались по городу в поисках дефицитных лекарств, сходя с ума от неизвестности, поскольку представители «гуманной профессии» хранили гордое и загадочное молчание.

Пытка неизвестностью тянулась две недели. Навсегда, до своего смертного часа, запомнил Иван последний разговор с дедом в больничной палате, пропахшей несвежим бельем, переполненной, с узкими — едва-едва протиснуться — расстояниями между койками. Дед лежал тогда в терапевтическом отделении, поскольку подозрение на инфаркт не подтвердилось и семья уже готовилась вздохнуть с облегчением, надеясь, что, может быть, и на этот раз судьба смилостивится над старым солдатом и все обойдется.

— О теле думаем, — держа в ослабевших ладонях руку внука, тихо говорил дед, — а надо бы о душе! Всем надо о душе подумать, время такое пришло. Помнишь, как в сказке Шварца? Каждому надо убить в себе дракона… А то души стали глухонемые, цепные, легавые, окаянные; душевнобольные, у которых нет души…

Похороны лучше вообще не вспоминать — везде мерзость мародерства и вымогательства, начиная с морга и кончая кладбищем. А спустя месяц-другой Иван случайно попал в театр, где работал дед, и, к своему изумлению, увидел в программке фамилию другого, весьма известного художника — человека делового, оборотистого, со связями, — который числился автором декораций нашумевшего и премированного на самом высшем уровне спектакля.

— Как же так? — показывая программку администратору, спросил внук.

— Мы, конечно, помним вашего дедушку, — пряча блудливые глаза, ответил тот, — но поймите и нас правильно. Жизнь не стоит на месте…

«Воистину надо бы подумать о душе, чтобы она не была глухонемой, цепной, легавой и окаянной, — выходя из здания театра на метель и ветер, подумал Иван, брезгливо вспоминая только что состоявшийся разговор. — Мертвые сраму не имут, нам его самим не хватает!..»

Протрещал будильник, сурово напоминая о необходимости подняться, пойти в ванную, побриться, почистить зубы, позавтракать, одеться и выйти из дома навстречу новому дню.

Тяжело вздохнув, Иван откинул одеяло и встал. Подошел к окну, отдернул занавеску — на стекле мутные капли дождя, торопливо пробегают под зонтами пешеходы, обходя многочисленные лужи на тротуарах. Черной сыростью блестит асфальт мостовой, поникли уже начинающие желтеть листья лип, и висит легкая дымка тумана между домами, навечно застывшими на другой стороне. Машины, дома, люди под зонтами — словно река в городе.

Может быть, так оно и есть: улицы — реки, а переулки — ручейки, площади — запруды или озера, и по всем ним течет нескончаемый поток, олицетворяя собой жизнь города, являясь одновременно и его кровью. Разве не люди дают городу жизнь? И от того, какие люди живут в этом городе и живут ли в них, в их душах драконы, зависит и сам город, его лицо и здоровье.

Как же хочется, чтобы каждый город на земле был здоров…