Избранное - Нора Георгиевна Адамян

я ей сделаю? — резонно сказала Шурочка. — Вы же сами отлично знаете. Укол без назначения не имею права, да и ни к чему. А валерьянка ей не поможет.

— Ну хоть тройчатки дайте.

— Ходят тут, адвокаты, — недовольно ворчала Шура, но все-таки понесла в палату пузырек.

Одиннадцать — глухая ночь по больничному времени. Палаты спали. Только в профессорской светились матовые слепые стекла. Иван Федорович писал свою диссертацию.

Зоя не решилась бы постучать в его дверь. Она стояла, покачиваясь на костылях, и ее тень от настенного бокового плафона металась по стеклу кабинета. И профессор вышел не потому, что его беспокоила темная тень на стекле, и даже не потому, что ему захотелось чаю, а именно потому, что Зое нужно было поговорить с ним один на один.

Иван Федорович стоял на пороге, держа в руках массивный подстаканник с гравировкой — явно подношение благодарного больного. Прищурясь, он смотрел в глубину коридора, и, будто почуяв его призыв, из палаты выскочила Шура.

— Я бы чаю выпил, — попросил Иван Федорович.

— Сейчас принесу, — готовно отозвалась она. И сердито обратилась к Зое: — Почему не в палате? Спать надо. Порядок существует.

— Ладно, Шурочка, — благодушно сказал Иван Федорович, — вот чаю — это хорошо бы.

Мельком взглянув на Зою, он мог сейчас повернуться, уйти, и удобный миг был бы упущен. Но Иван Федорович стоял, потирая уже заросший за день подбородок.

Зоя призвала всю свою трезвость, чтоб низвести его до уровня обыкновенного мужчины и заговорить с ним непринужденно, на равных. Для этого ей надо было забыть про свой больничный халат, нечесаные волосы и про многое другое, кроме розовых туфель с помпонами, которые по больничным правилам являлись скорей криминалом.

— Почему вы не хотите меня выписывать, Иван Федорович?

Все-таки вопрос прозвучал не твердо, как хотелось, а скорее жалобно.

— Не хочу? — переспросил он. — Да будь моя воля, я бы завтра же всех повыписывал.

— Поставим вопрос иначе, — не унималась Зоя, — по какой причине меня задерживают в больнице?

Шура принесла чай. Иван Федорович взял подстаканник и посторонился от двери:

— А ну, пройдите. Я посмотрю, как вы ходите.

Стараясь не торопиться, Зоя вошла в кабинет.

«Никакой совести», — услышала она за собой Шурино шипенье.

Иван Федорович закрыл дверь. Под его взглядом она старательно дошла до стола, сложила костыли и села.

— За другое место не ручаюсь, но в этом уж никогда теперь не сломается.

Он был доволен, как творец, создавший художественную ценность.

— Ну, раз так, вы смело можете меня выписать.

Иван Федорович склонил голову набок и посмотрел на нее с веселым любопытством, которое стерло усталость с его большого, открытого лица.

— Я знаю, у вас существует какое-то очень странное представление о том, что со мной произошло…

Он повернул голову на другую сторону.

— Странное и совершенно неправильное, — повторила Зоя. — Уж поверьте, Иван Федорович, не было того, что вы думаете!

— Ну и хорошо, если не было, — решительно сказал он.

— И не надо меня больше задерживать.

— Пожалуйста.

В этом коротком, суховатом «пожалуйста» Зое почудилась невысказанная, но справедливая обида. Она увидела себя со стороны — эгоистичное, неблагодарное существо. Каким бы ни был ее мир, но отсюда она уйдет, а ему никуда не деться от человеческого страдания, от жестокой ответственности, от тяжких больничных запахов, от этого бедного кабинета.

— Простите меня, Иван Федорович… Вы так много для меня сделали. Я этого никогда не забуду…

Слова были до отвращения стертые, почти ничего не выражающие, но они, видимо, доставили ему удовольствие.

— Забудете. Нас все стараются поскорее забыть. Это естественно.

— Очень уж здесь бездушно. — Зоя быстро поправилась: — Я не про вас, а вообще про обстановку. Никому до тебя дела нет.

— Как это? — он изумился. — Все делается только для больных. Все продумано. Может быть, кто-нибудь не выполняет назначений? Так вы скажите.

Зоя почувствовала себя беспомощной. Как ему объяснить несоответствие своей огромной беды и независимость от нее людей, которые призваны тебе помочь? Или безразличие к важным мелочам, способным облегчить жизнь больного? Или раздражение замотанных санитарок?

Зоя допускала, что люди, стоящие слишком близко к делу, могут не видеть его пороков.

Иван Федорович не стал вдаваться в частности:

— Надо понять одно. Мы — фабрика. У нас поток. Если мой врач начнет страдать за каждого больного, он лечить не сможет. Я рад, когда они в свободную минуту говорят о пустяках. Что вы можете увидеть, лежа на койке? У нас самый высокий процент выздоравливаемости. Это главное…

Он задумался.

— Вообще-то гадости много. Многоканальный электрокардиограф отдали онкологическому институту. А на кой черт он им? Вы мне можете сказать?

Тогда Зоя опять попросила:

— Я уйду завтра, Иван Федорович?

— Санитарки, вы говорите. Я еще удивляюсь, как они до сих пор все не сбежали. Им надо платить вдвое больше, чем обычным уборщицам.

Зоя терпеливо ждала.

Иван Федорович перелистывал лежащую перед ним пухлую рукопись. Страницы были затрепанные, разнокалиберные, некоторые пожелтели от времени. Он перекладывал листы, как бы прикасаясь к чему-то очень дорогому.

— Вот я вам хочу зачитать одну цитатку. Привожу ее в своем труде. Из художественной литературы. Писатель Куприн.

Он на секунду замолчал, проверяя, говорит ли ей что-нибудь имя писателя.

Знала она Куприна, знала. Удостоверившись, он прочел:

— «Да разве он себя убивает — жалкий движущийся комочек, который называется человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость — человеческую мысль! Он убивает то, что уже никогда, никогда не возвратится».

И многозначительно посмотрел на Зою.

* * *

В приемной дежурный приоткрыл дверь в комнату врачей:

— Ну и ночка! А поесть мне оставили?

Терапевт Васильева, самая хорошенькая из молодых врачей, ласково отозвалась:

— Оставили, Игорек, и колбасу, и сырки, и чай еще горячий.

Но дежурный не стал пить чай. На каталке лежала женщина с перебитой рукой и сломанным ребром. Производственная травма. Ее только что вывели из шока. Тут же доставили двух мужчин. Один в состоянии опьянения после драки. Весь в крови, но, пожалуй, ничего угрожающего. С другим сложнее. Упал на улице. Без сознания. Сейчас еще трудно определить — то ли упал оттого, что потерял сознание, то ли потерял сознание от ушиба.

— Где там санитар? Заберите женщину.

Женщина очнулась на носилках. Боли в руке она еще не чувствовала. Только никак не могла унять дрожь.

— Куда вы меня везете? У меня ребенок дома!

— Все будет в порядке, — пообещал ей чей-то голос.

Каталку, почти без усилий, увлекал юноша в белом халате и белой шапочке, с темной прядкой волос.

Он