В погоне за утром - Майкл Роэн

Затем он сделал жест – описал странный круг и полоснул поперек его раз, другой. Толпа отступила, все еще танцуя. Один из аколитов спрыгнул вниз и стал сыпать на землю перед камнем кукурузную муку из мешка; и пока он посыпал землю, его ноги вытаптывали тот же рисунок – круг, разделенный на четыре части двумя линиями.

Мужчины и женщины бросились вперед из толпы, потрясая чем-то трепещущим – цыплятами, которых они держали за ноги, а те беспомощно свисали вниз. Они протянули птиц по направлению к камню, потрясая ими в такт музыке, и внезапно в худой желтой руке Дона Педро блеснуло длинное лезвие, в котором отразилось пламя костра. Оно метнулось вперед, затем назад, и аколиты с экзальтированным воплем подбросили обезглавленные тела, все еще хлопавшие крыльями, бившиеся и брызгавшие кровью, высоко в воздух, так, что их бренные останки упали в разделенный на четыре части круг. Дон Педро воздел руки над головой и пропел:

Carrefour! Me gleau! Me manger! Carrefour!

Толпа взвыла и подалась вперед: караибы, Волки, белые и все остальные – танцуя и раскачиваясь из стороны в сторону. Молодая чернокожая женщина схватила одно из бьющихся безглавых тел и, разорвав на себе платье, стала поливать себя кровью, затем прижала его к своей груди, раскачиваясь и распевая. И в ее высоком чистом голосе я стал различать те из слов, которые знал:

Mait' Carrefour – ouvrir barri'ers pour moins!

Papa Legba – cite p'tits ou?

Mait Carrefour – ou ouvre yo!

Papa Legba – ouvri barriere pour li passer!

Ouvri! Ouvri! Carrefour!

«Каррефур» – это ведь по-французски «перекресток». И Легба – мои кулаки сжались. Это было не французское слово, но имя, и я слышал его раньше. С криком, похожим на задыхающийся смех, толпа отхлынула, показывая на что-то. На открытом пространстве перед запятнанным кровью рисунком прыгали и прихрамывали две фигуры, опираясь на палки, которые вытащили из огня. Один из них, полный мулат средних лет, кренясь на один бок, пробежал мимо меня, зловеще ухмыляясь и моргая воспаленными глазами. Но когда мои глаза встретились с его взглядом, я почувствовал приступ леденящего возбуждения. Настоящего сходства здесь не было – скорее выражение, промелькнувшее на этом совершенно другом лице, притом очень странном. Искаженное, изуродованное гримасой почти до неузнаваемости, и все же я не мог ошибиться. Это был взгляд старого музыканта с угла улицы в Новом Орлеане – с перекрестка. А Легба – это было имя, которым звал его Ле Стриж.

Я в отчаянии позвал его. Человек заколебался, оглянулся на меня, и я уже не был уверен, что видел тогда этот взгляд на его лице. У меня пересохло в горле, и я поднял к нему свои связанные руки. Но в это время Дон Педро снова крикнул: «Каррефур!» – и толпа подхватила это имя, как гром. Танцоры застыли, выпрямились, они уже больше не опирались на палки. Поднявшись во весь рост и встав на цыпочки, они распростерли руки широкими вызывающими жестами, словно преграждая чему-то путь, на их лицах появилось выражение мрачного отрицания. Толпа заорала, приветствуя их.

Стоявший передо мной человек расхохотался жутким булькающим смехом, который казался его собственным, сделал огромный глоток рома и выплюнул его над своей все еще сверкавшей палкой прямо в меня.

На меня ливнем жгучих иголок обрушился огонь, я заорал и стал извиваться в оковах. На Стрижа тоже кое-что попало, и он гневно зарычал. Мужчина снова расхохотался, в этот раз мстительно: – Pou' faire chauffer les grains, blancs! – выплюнул он и поплелся назад, танцевать. Согреть мои?.. Мои чресла. Как мило с его стороны. Но на мгновение, когда он отвернулся, могу поклясться, что его черты исказились, словно в муках какого-то ужасного сомнения или агонии, и снова появился этот взгляд Легбы! На этой обвисшей злорадной физиономии мелькнуло нечто большее, чем злоба, что-то новое – словно это он о чем-то молил меня?

Опять меня – все время меня. Что им от меня было нужно? Что я мог им дать?

– Звать его? – мрачно пробормотал Стриж. – Мог бы поберечь дыхание, дурень, черт бы тебя побрал!

– Он помог мне в Новом Орлеане! – запротестовал я.

– Может быть! Хотя как и почему… – Стриж хмуро покачал головой. Его голос трещал, как тыквенные бутыли с костями. – Но здесь он не поможет. Не может Помочь. Заклинание питалось живой кровью. Он не мог сопротивляться. Оно вызвало его теневое "я", его искаженную форму – Темного Повелителя Перекрестков, Каррефура. Не Открывателя Путей, а Стража на Перекрестках. А Каррефур людям не друг. – Ле Стриж вобрал голову в плечи. – Теперь пути открыты. И Другие должны последовать за ним, когда зовет кровь…

Линии кукурузной муки начертили новый, более сложный знак вевера. Барабаны гремели и стучали, толпа раскачивалась – внезапно новое адское возлияние ромом вылилось в пламя. Мужчины и женщины в толпе вытащили вперед нескольких козлов, а другие – собак, отвратительных тощих дворняжек, вызывавших жалость тем, как они виляли хвостами и принюхивались. Снова взмыл ввысь пронзительный зов Дона Педро:

Damballah! Damballh Oueddo!

Ou Coulevre moins!

Ou Coulevre!

Толпа подхватила имя:

Damballah!

Nous p'vini!

– Ритуалы аулу, – пробормотал Джип. – Я видел некоторые – но таких, как эти, никогда! Этот уж почище их всех, будь он проклят! Молитвы те же – во всяком случае, слова, вот только весь тон другой! Они же не молятся ЛОА, а все равно что ПРИКАЗЫВАЮТ им, черт побери!

– Они и приказывают! – хрипло сказал Стриж. – Власть здесь обширна! Это собственный туннель Дона Педро, сердце его культа. Это ритуал, по сравнению с которым все прочие ритуалы Петро – тени, эхо, полупонятные имитации, а тут – центральный. Кровь движет Невидимыми, живая кровь, и его власть заманивает их в ловушку. Их природа – жидкостная, он не может изменять их, однако может сгибать их, придавать им форму, движимую худшими сторонами их натуры. Дамбалла – это силы неба, дождя и погоды, но ритуалы Педро делают его Кулевром, Всепожирающей Змеей, силой шторма и потока…

Он замолчал, вернее, его голос утонул в крике Клэр. Началась расправа – козел был брошен на алтарь, распростертый и отчаянно блеющий. Меч Дона Педро нанес медленный удар в его задней части. Связанный зверь дергался и визжал, толпа орала; у меня переворачивался желудок. Казалось, прошла вечность, прежде чем клинок ударил снова. Фонтаном брызнула кровь, и орущая толпа бросилась ловить и пить ее, обсасывая свои руки, свои платья и платья соседей, чтобы получить еще хоть капельку. Обезглавленное тело, все еще дергавшееся в агонии, было брошено в толпу, но они не глядя затоптали его, стремясь увидеть, как принесут следующую жертву.

Каждый раз ритуал был одинаков – два удара: одним он кастрировал, затем, посмаковав страдания жертвы, вторым ударом сносил ей голову. Я вздрагивал при каждом глухом стуке клинка. Так вот как он расправлялся с жалкими жертвами, доведенными пением, криками и потоками крови до исступления. А покончив с ними, так же точно он собирался принести в жертву carbit sans cornes – своих особых «безрогих козлов»: Клэр, Молл, Джипа, Ле Стрижа и всех остальных. Но, похоже, меня это не должно было коснуться. Для меня он действительно замыслил нечто особенное.