Полет орлицы - Дмитрий Агалаков

Церковь отказывалась от своей дочери. Она вычеркивала ее из списка людей, которые могут рассчитывать на Царствие Небесное. Ее душа отныне будет проклята. И уже скоро Господь, встретив ее на Своем суде, покарает ее, низвергнет вниз, бросит в огонь. Но чуть раньше должно быть брошено в огонь тело…

Пьер Кошон читал приговор отречения Жанны от Церкви Христовой, читал громко и уверенно, так же, как уверенно берет умелый палач в руки свой топор… И тогда пронзительный крик остановил его:

— Стойте!

Кошон прервался.

— Стойте, прошу вас! — Это кричала Жанна. Ее кулаки были прижаты к груди. Она опустила голову, но тут же вновь подняла ее. — Стойте…

— Да, Жанна? — спросил Кошон.

— Не читайте дальше, монсеньор, прошу вас…

— Но Жанна…

— Не читайте. Я отрекаюсь.

— Что?!

Взволнованный шепот порывом ветра пронесся по рядам зрителей всех сословий. И аристократы, и простолюдины с одинаковым любопытством смотрели на девушку.

— Я отрекаюсь, монсеньор.

— Повтори еще раз, — приказал ей мэтр Эрар.

Но она даже не взглянула на него. Она смотрела на епископа Бове.

— Я отрекаюсь! Отрекаюсь… Я согласна принять все, что соблаговолят постановить судьи и церковь, и подчиниться во всем их воле и приговору. — Голос ее то и дело прерывался, но она, собираясь с силами, продолжала. — Если церковь утверждает, что мои видения и откровения являются ложными, то я больше не желаю защищать их. Я отрекаюсь…

Лорд Бедфорд хотел вновь и вновь слышать это признание. «Свершилось, свершилось, свершилось!» — пело его уставшее английское сердце. Когда Жанна в последний раз сказала: «Отрекаюсь», — он закрыл глаза, члены его обмякли. И выдох регента оказался похож на сладострастный стон.

Колосс рассыпался, подрезанный репей упал к его ногам…

А Жанна уже читала новую бумагу, глядя в строки слепыми глазами. Пьер Кошон все предусмотрел. И выиграл! Жанна читала бумагу, где она обязывалась не одевать более мужской костюм и стричься под горшок, не брать оружия в руки и не воевать против англичан, где она отрекалась от Карла Седьмого и вверяла свою судьбу истинному королю — Генриху Шестому и Святой матери церкви.

Даже голос ее изменился, точно другой дух вселился в эти минуты в девушку. Дух страха и опустошения, а главное — предательства.

Пьер Кошон боялся и потому торопился. Жанна не должна была нарушить то хрупкое отречение, на которое решилась. Дух силы и воли, непобедимый дух прежней Жанны, для которой не было никаких преград, не должен был вселиться обратно в ее тело.

И потому Кошон уже брал новый свиток, разворачивал его и читал во всеуслышание, что именем короля Генриха Шестого и Святой матери церкви, учитывая чистосердечное раскаяние подсудимой Девы Жанны, суд снимает с нее церковное отлучение и возвращает ее обратно в свое лоно.

— Но так как ты, Жанна, тяжко согрешила против Бога и святой церкви, — продолжал Кошон, — мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, в чем ныне раскаялась.

Документ был приготовлен заранее с разрешения лорда Бедфорда, который уже и не рассчитывал на подобную удачу, и под диктовку епископа Бове, в сердце которого теплилась надежда: а вдруг свершится, вдруг воля Жанны подведет, рассыплется в прах?

Так и случилось: Жанне дали перо и — о чудо! — она поставила свою подпись.

Жанна была сама не своя. В ее глазах Пьер Кошон увидел что-то безумное, страшное. Точно еще минута, другая — и она проклянет всех, здесь сидящих, и провалится в разверзнутую землю.

Или вознесется огненным столбом в небеса.

— Суд окончен, — четко скомандовал он, — осужденную увести и посадить под замок до дальнейшего рассмотрения ее судьбы!

Стража взяла Жанну, потерянную, едва ли помнящую, где она, и запихнула в клетку на телеге. Лязгнул замок, и еще не успели важные дамы и господа, вздохнувшие свободно после долгих месяцев судебных прений, разбрестись по своим кортежам, а Жанну уже везли в сторону Буврёя.

7

Она сидела в другой клетке, просторной, на своем топчане, обхватив колени руками, спрятав в них лицо. Так она пряталась от мира. Жанна только что переоделась в платье — на этот раз одежда была чистой, опрятной. Простенькой, правда. Великая героиня походила в этом платье на самую обыкновенную горожанку, каких тысячи. Мужской костюм, ставший ее кожей, остался лежать здесь же, в клетке. Его почему-то не унесли, не бросили в огонь. Забыли о нем. Она услышала шаги, которые приблизились к ее клетке, но голову не подняла.

Кто-то стоял рядом… Громко сопел.

— Жанна, Жанна, — ледяно посетовал мужской голос. Это был ее тюремщик — Джон Грис. Его голос приходил к ней даже во сне. — Выходит, ради своей лжи ты убивала, проливала реки крови?

Жанна оторвала голову от колен.

— Что тебе нужно, англичанин?

Джон Грис усмехнулся:

— Какая же ты мразь, Жанна…

Девушка закрыла глаза и опустила голову на колени. У нее не было сил пререкаться с этим человеком. Ни желания, ни сил. А главное, у нее не было этого права.

Когда Жанну везли обратно в Буврёй, к ее тюремщику Джону Грису подъехал важный сеньор в черном плаще, открывавшем золотую цепь на груди, лежавшую поверх такого же черного сюрко. Он обернулся к девушке — их взгляды встретились. Лицо человека было злым, разгневанным. Жанна вспомнила, где видела этого рыцаря. Он был одним из той компании англичан, что не так давно, разгоряченная французским вином, ввалилась к ней в камеру и потребовала дать обещание не драться более против их короля. Она не сдержалась в словах, и граф Стэффорд, «оскорбленный годон», угрожал ей кинжалом, да граф Уорвик пресек его порыв. Но этого человека, поравнявшегося на вороном коне с ее клеткой, в тот день лишь потешала их перебранка — змеиная улыбка не сходила с его губ. Жанна не знала, что именно этот незнакомец оборонял Париж от штурма ее армии год назад, что по сей день он числил себя в самых жестоких ее врагах. Она не ведала, что он был родным братом пленившего ее графа Люксембурга. Луи Люксембургский! Епископ, военачальник, верный слуга англичан.

Он что-то бросил Джону Грису в день ее отречения, и они оба, пришпорив коней, поскакали вперед.

— Вот что, Грис, — сказал Луи Люксембургский английскому дворянину, когда они пролетели далеко вперед. — Ведьма отреклась от своей ереси, но я не верю в ее искренность. Это всего лишь временный испуг перед возможными испытаниями. А вдруг забудут, что она — принцесса? Вдруг — костер?!