Генерал Багратион. Жизнь и война - Евгений Анисимов

Впрочем, Наполеон тоже не стеснялся в описании своей победы. В отосланных в Париж сообщениях он извещал публику, что взял в плен 15 тысяч солдат противника и 18 русских знамен (наши считали, что они не потеряли в бою ни одного знамени). Сведения о потерях сторон, как всегда, разнятся. Спор между противниками (уже в лице позднейших историографов) о том, кто и сколько потерял, никогда не завершится — для окончательного, взвешенного суждения об этом нет достоверных материалов. Есть только один способ найти компромисс: никогда не принимать за подлинные данные одной стороны о потерях другой стороны, а ограничиваться лишь признаниями о собственных потерях. Потери русских в сражении при Прейсиш-Эйлау, согласно нашим же данным, составили 26 тысяч человек. Участник сражения Д. Давыдов считал, что наша армия потеряла «до 37 тысяч человек убитых и раненых, по спискам видно, что после битвы армия наша состояла из 46 800 человек регулярного войска и 2500 казаков»45. Французы полагали, что они потеряли в битве около 18 тысяч46. Будем так и считать.

Простояв десять дней на поле сражения, Наполеон сам начал отступление. Наблюдавшим за ним казакам оно не казалось маршем победителей — по дороге на Ландсберг и Мельзак они находили огромное число брошенных обозов, оставленных на дороге ослабевших и умирающих французских солдат. Маршал Ней писал тогда военному министру, что «войска были до крайности утомлены чрезвычайно затруднительными дорогами… Я полагаю, что человеколюбие требовало оставить в Ландсберге часть раненых, взятых из Эйлау, так как повозки, на которых их везли, сломались или совершенно завязли». Но не это беспокоило Нея — более всего он опасался, что придется бросить пушки, которые, как известно, всегда были дороже людей. 19 февраля он сообщал из Ландсберга с облегчением: «Всю ночь мы занимались вытаскиванием орудий и зарядных ящиков, дорогою завязших в страшной грязи… Вся наша артиллерия спасена, мы потеряем только пять зарядных ящиков»47.

Справедливости ради нужно признать, что у Прейсиш-Эйлау русско-французская борьба закончилась вничью: ни Беннигсен, боясь подхода Бернадота, не мог наутро атаковать Наполеона, ни Наполеон (знавший, что корпус Бернадота подойдет не раньше чем через два дня) не мог двинуть в бой свою обескровленную и уставшую армию. Противникам предстояло вновь, после отдыха, сойтись в схватке.

«Меня сильно донимают казаки». Не отдыхали только казаки. Они всегда выглядели лучше регулярных войск. Современник, впервые увидавший в сражении при Гейльсберге Матвея Платова и его казаков, вспоминал: «Он пронесся мимо нас на рысях, со своим Атаманским полком. Матвей Иванович Платов был сухощавый, уже немолодой человек, ехал, согнувшись, на небольшой лошади, размахивая нагайкой. Все казаки Атаманского полка носили тогда бороды, и не было бороды в полку (выше) пояса. Казаки одеты были в голубые куртки и шаровары, на голове имели казачьи бараньи шапки, подпоясаны были широкими патронташами из красного сафьяна, в которых были по два пистолета, а спереди патроны. У каждого казака за плечами висела длинная винтовка, а через плечо на ремне нагайка со свинцовою пулею в конце, сабля на боку и дротик в руке, наперевес. Шпор не знали тогда казаки. Люди были подобранные, высокого роста, плотные, красивые, почти все черноволосые. Весело и страшно было смотреть на них!»46

Как писал Беннигсен, он дал приказ Платову «днем и ночью тревожить казаками неприятельские аванпосты везде, где только к этому представится возможность. Наши казаки исполняли эту обязанность так хорошо, что в первые три дня сняли с неприятельских шкетов и аванпостов двух офицеров и до двухсот рядовых, не потеряв при этом ни одного человека». Тогда французы впервые столкнулись с таким видом военных действий, от которых не было противоядия, кроме внимания и буквального исполнения устава караульной службы — то есть того, чем в полевых условиях обычно пренебрегают, положившись на товарища или на авось. Л. Л. Беннигсен — человек, не склонный восторгаться другими, — пропел казакам настоящую восторженную песнь: «Казаки предохраняют отряды от внезапных нападений, они доставляют сведения о движении неприятельских войск в отдаленном еще расстоянии, с величайшим искусством захватывают в плен всякий раз, когда ощущается необходимость в пленных, чтобы получить какие-либо сведения; ловко перехватывают неприятельские депеши, нередко весьма важные; утомляют набегами неприятельские войска; изнуряют его кавалерию постоянными тревогами, которые они причиняют, а также тою деятельностью, осмотрительностью, бдительностью и бодрствованием, с которыми неприятельская кавалерия обязана отправлять постоянно свою службу, чтобы не быть захваченными врасплох казаками. Кроме того, они пользуются малейшей оплошностью неприятеля и немедленно заставляют его в том раскаиваться»49. Неслучайно с большой озабоченностью маршал Ней писал в январе 1807года Сульту: «…Ктому же меня сильно донимают казаки»50. А сам Наполеон, раздосадованный известиями о проделках казаков, назвал их «посрамлением рода человеческого» — «lа honte de Ilespelce humaine»51.

Пока русская армия недолго стояла под самым Кенигсбергом, а ее солдаты и офицеры приходили в себя после труднейших переходов и боев, в Главной квартире разыгрывалась драма. Беннигсен был талантливым полководцем, но плохим организатором военного дела, к тому же недостаточно волевым и авторитетным военачальником, которому не доверяли многие генералы. Некоторые из них слали в Петербург письма, в которых осуждали действия своего главнокомандующего, не сумевшего, по их мнению, сразу же после сражения при Прейсиш-Эйлау, «добить Боунапарте». Вероятно, Беннигсен очень болезненно воспринимал критику, ибо известно, что с прибывшим в армию генералом Кноррингом у него чуть было не произошла дуэль — вещь немыслимая в военное время в Главной квартире. Споры в генералитете достигли такой остроты, что, приехав в Кёнигсберг, Беннигсен послал в Петербург флигель-адъютанта Бенкендорфа с просьбой к государю дать ему отставку с должности главнокомандующего.

Тут кажется примечательным, что, отослав к государю Бенкендорфа, Беннигсен следом отправил для личного свидания с императором и нашего героя — князя Петра Ивановича Багратиона. Формально тот был послан, как писал позже Беннигсен, за помощью (чтобы «двинуть ко мне все войска, оставшиеся свободными в России»). На самом же деле Багратиону предстояло изложить государю истинное положение вещей в армии.

О хороших отношениях Багратиона с Беннигсеном свидетельствует и довольно подробный рассказ Булгарина, тогда юного гвардейского ротмистра, случайно побывавшего весной 1807 года на одном из обедов Беннигсена в Главной квартире. Рассказ этот очень ярок, даже кинематографичен, он хорошо передает нам облик и манеры Багратиона в то время: «Беннигсен вышел из кабинета вместе с князем Багратионом, за ними следовали А. Б. Фок и несколько генералов. Беннигсен, окинув взором все собрание в приемной зале, сказал: “Здравствуйте, господа”, поздоровался отдельно с некоторыми полковниками и офицерами и, между прочим, удостоил меня этой чести. Мы пошли за ним в столовую. Дежурный адъютант не отставал от меня и посадил возле себя. Я почти не слушал, что он шептал мне на ухо, обращая все мое внимание на два лица, которые приобрели уже европейскую славу, — на Беннигсена и на любимца Суворова, князя Багратиона. Князь был в любимом своем мундире гвардейского Егерского полка. Лицо его было совершенно азиатское. Длинный орлиный нос придавал ему мужественный вид, длинные черные волосы были в беспорядке, вз&гяд его был точно орлиный. Разговариваю о довольно важном предмете, а именно, в какой степени латы и пики полезны преимущественно тем, что производят сильное впечатление в атакуемых и порождают в латниках более смелости, в надежде на защиту от пуль. “Но я научил моих егерей и казаков не бояться этих железных горшков, — сказал князь Багратион. — Хорошей, стойкой пехоте, как наша, — промолвил он, — не страшна никакая кавалерия. Что же касается до пики, то надобно уметь чрезвычайно ловко владеть ею, чтобы она была полезна: в противном случае она только спутает кавалериста. Для наших казаков нет другого оружия, кроме пики, потому что это лучшее оружие в погоне за неприятелем. Но в свалке, как обыкновенно действует кавалерия, сабля или палаш лучше”. Полковник Кнорринг, с длинными рыжими усами (Конно-татарского полка, одетого и вооруженного по-улански), доказывал пользу пик для легкой кавалерии. “Ваши татары почти те же казаки, — сказал Багратион. — Но все же для полезного действия пикой надобно быть одетым как можно легче и удобнее, без затяжки и натяжки, одетым, как наши бесцеремонные казаки ”. Во время этого разговора, тогда очень важного для меня, потому что говорено было о преимуществе кавалерийского оружия, я беспрестанно смотрел на Беннигсена, к которому князь Багратион часто обращался в разговоре, — но Беннигсен молчал. Разговор перешел к вооружению французской кавалерии, к их конным егерям, потом к пехоте, к знаменитым французским стрелкам — Беннигсен все молчал. Но когда разговор перешел к характеру и общим качествам французского войска, Беннигсен сказал: “Французское войско как ракета — если с первого раза не зажжет, то лопнет сама в воздухе”. — Князь Багратион промолвил: “Я люблю страстно драться с французами — молодцы! Даром не уступят — а побьешь их, так есть чему и порадоваться. Как свет стоит, никто так не дрался, как дрались русские и французы под Пултуском и Прейсиш-Эйлау!”