Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом

на лестнице и с головою в петле, он попросил палача дать ему сказать последнее слово – и принялся разглагольствовать о том, что невиновен, и доказывать народу, что вешают его зря. «Ведь вот, – говорил он, – никогда я не обморочивал бедняков, нищих и всяких забулдыг, а только разных принцев и вельмож, каковые самые большие жулики и есть, почище нашего брата, и грабят нас что ни день, а я лишь возвращал то, что они у нас отбирают и крадут». И много других шуточек и скабрезностей он вывалил наружу, о коих распространяться нет нужды, так что священник сам поднялся на лестницу к нему и, обратившись к народу, чтобы его видели, завопил: «Судари и сударыни! Сей бедный грешник просит вас помолиться за него, так возгласим же ради спасения его души „Pater noster“, „Ave Maria“ и „Salve“[56]. Собравшийся люд затянул было с ним молитвы, но тут жулик пригнул голову и заревел, как телок, весьма едко передразнивая святого отца, а затем пнул его ногой, так что тот полетел с лестницы и сломал себе ногу. «Черт вас подери, сударь, я же говорил, что незачем вам забираться так высоко: не удержитесь, – и поделом вам, графский угодник!» Заслышав его стоны, он расхохотался, а после сам сиганул вниз и закачался в петле. Клянусь вам, что при дворе немало смеялись этой выходке, хотя бедному священнику и досталось. Вот смерть, которую, без сомнения, нельзя назвать грустной.

Покойный господин д’Этамп имел презабавного шута по имени Колен. Когда тот лежал при смерти, господин д’Этамп спросил, как он себя чувствует. «Плохо, сударь, – отвечали ему, – он вот-вот умрет, потому что уже в рот ничего не берет». – «Возьмите этот паштет, – приказал господин д’Этамп, который как раз обедал, – отнесите ему и передайте, что если он откажется что-нибудь принять из любви ко мне, то я лишу его моей милости, ибо мне говорят, что он ничего не берет». С таким поручением отправились к Колену, каковой уже дышал на ладан, он ответил: «Кто говорит, что я не желаю ничего взять? Сейчас ухвачу!» – и, обратив взгляд на тучу мух, кружившихся вокруг, – а дело было летом – этак ловко стал поводить ручкой (что легче вообразить себе, чем описать) и проговорил: «Передайте господину, что я смог кое-что взять и ухватить из любви к нему, а теперь отправляюсь в царство мух». И, перевернувшись на другой бок, сей шутник отошел в мир иной.

Некие философы, как я слышал, полагают, будто люди нередко вспоминают перед кончиной о том, что они больше всего любили; дворяне, воины, охотники, ремесленники – короче, все, кто чем-либо занимался при жизни, не забывают об этом и в последний час не прочь замолвить словечко о своих прошлых делах; такое мы часто видим.

Женщины тоже, не обинуясь, вспоминают о былом – даже потаскухи; так, слыхал я о бесстрашной особе, каковая перед смертью горделиво перечисляла возлюбленных, былые проказы и канувшие в прошлое удовольствия; притом нарассказала более того, что все о ней знали, хотя и подозревали в ней лихую распутницу. О подобном обычно заговаривают в бреду либо желая очистить совесть от тяготивших ее воспоминаний; и верно, она произнесла свою исповедь в здравом рассудке и твердом намерении покаяться, не забыв никакой подробности и описав все яснее ясного. «Вот уж действительно, – сказал кто-то потом, – отрадно напоследок очистить совесть, выметя сор поганой метлой и не упустив ни пылинки!»

Мне рассказывали об одной особе, весьма склонной грезить и мечтать ночи напролет, сквозь сон проговариваясь обо всем, чем она занималась днем, и оскандалившейся перед мужем, которому таким образом стали известны ее тайные мечтания (отчего ей потом отнюдь не поздоровилось).

Не так давно некий дворянин, причастный высшему свету и живший в провинции, коей не стану называть, умирая, проделал то же самое: поведал о своих любовных похождениях и проказах, перечислив дам и девиц, с коими был связан, и места свиданий, и каким манером все происходило; вот так он исповедовался перед Всевышним, прося прощения у Него и у всего света. Этот человек поступил хуже, чем та женщина, о коей только что говорилось, поскольку она навлекла порицание только на себя, а указанный дворянин – на многих своих пассий. Вот и доверяй после этого дамским угодникам и прожигательницам жизни!

Поговаривают, что люди, снедаемые скупостью, перед смертью впадают в сходное расположение духа – что женщины, что мужчины – и не устают поминать, сколько прикоплено ими драгоценностей и денег. Лет сорок тому назад жила некая госпожа де Мортемар – одна из самых богатых в Пуату, и притом чрезвычайно добычливая; так вот, собираясь отдать богу душу, она не помышляла ни о чем, кроме своих экю, схороненных в особом кабинете, и, несмотря на болезнь, раз по двадцать в день поднималась и шла проверять, все ли сокровища на месте. Наконец час пробил – и священник уже стал призывать ее обратить свой взор к жизни вечной; но она не думала ни о чем ином и все твердила: «Платье мне! Платье! Пойду посмотрю, как бы мои злодеи меня не обобрали!» – помышляя лишь о том, чтобы одеться и отправиться в свой кабинет. Так эта добрая женщина силилась, силилась встать, но тщетно – и умерла.

Вижу, что несколько заплутал к концу моего рассуждения – ведь исходил я первоначально от вещей возвышенных, но сбился с дороги; однако прошу не забывать, что после поучения да трагедии приходит черед и фарсу. На том и кончаю.

Рассуждение шестое

О том, как опасно плохо говорить о дамах и что из-за этого может случиться

Хорошо бы не забывать, что даже когда занимающиеся любовью дамы отдаются страсти без остатка, они ни от кого не желают выслушивать оскорбительные или неприятные речи, и тот, кто не усвоил этого – рано или поздно, – может быть хорошенько наказан. Короче, они не прочь побаловаться – но так, чтобы никто о сем не говорил. Несомненно, не дело порочить добропорядочную женщину или же раскрывать ее секреты: что поделаешь, если множество очаровательных созданий не вполне довольны своими избранниками?

Часто – и даже в самое последнее время – при дворах знатных французских сеньоров и королей любили перемывать косточки сих благороднейших особ. Я не встречал светских угодников, кои бы не нашли, что сказать о них иногда лживого, а подчас и истинного. Но до́лжно всячески порицать такой обычай: нельзя покушаться на доброе имя дам, особливо из высшего