Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Говорят, что не подобает хвалить близких, но и прекрасную истину скрывать отнюдь не следует. А посему я собираюсь воздать должное госпоже д’Обетер, моей племяннице, дочери моего старшего брата, ибо все, кто видел ее при дворе либо в иных местах, согласятся, что она оставалась одним из самых красивых земных созданий – совершенных и душою и телом, – какие только встречаются в дольнем мире. Дивно развитые формы ее радовали глаз, не говоря уже о прелестном, исполненном очарования лице, о росте и манерах, а ее ум поражал необычной остротой и познаниями; говорила же она весьма чисто, в речи ее была естественная гармония, без ужимок – и она слетала с уст плавно и светло, заходил ли разговор о вещах серьезных или о светских пустяках. Никогда я не встречал женщины, столь похожей, по моему разумению, на королеву нашу Маргариту – и статью и достоинствами; то же я однажды слышал и от королевы-матери. Здесь сказано достаточно, чтобы воздержаться от иных похвал, что я и сделаю: те, кто видел ее, не станут (я в этом уверен) меня опровергать. Случилось так, что на нее напала какая-то хворь, которой не могли распознать врачи, утратив всю свою латынь; притом ей почудилось, что ее отравили; не стану намекать, откуда шло зло, но Господь всевидящий отомстит, а возможно, и люди в том Ему поспособствуют. Она сделала все, чтобы помочь себе, – но не потому, как сама говорила, что боялась умереть (она утратила какой бы то ни было страх перед могилой после потери мужа, хотя он не был ни в чем ей ровней и вовсе ее не стоил – даже тех прекрасных слез, что пролились после его кончины из ее очаровательных глаз); но ей хотелось бы пожить еще немного, чтобы позаботиться о малолетней дочери, которую она очень любила, – вот причина, что может считаться доброй и разумной, а сожаления о таком муже, по-моему, дело пустое и не стоят того, чтобы принимать их всерьез.
Исследовав свой пульс и найдя его лихорадочным (сама знала толк в этих вещах), она поняла, что нет ей лекарства и спасения, а потому, за два дня до кончины, послала за дочерью и прочла ей весьма назидательные и уместные наставления, призвав любить Господа и жить разумно (и я не знаю матери, которая смогла бы сделать это лучше – как в том, что касалось светской жизни, так и в разъяснении того, как сподобиться Божьей благодати). Закончив поучения, она благословила дочь и попросила не смущать более своими слезами мир и покой ее души, готовой отлететь к Господу. Затем велела принести зеркало и весьма внимательно всю себя оглядела, промолвив: «Ах, как же мое лицо предает меня в самой болезни, оставаясь таким же, как прежде (а надо сказать, выглядела она прекраснее, чем когда-либо); но ничего: вскоре придет смерть, которая наведет свой порядок, и тебя в могиле пожрут черви и гниль». А на пальцах у нее было множество колец и перстней; посмотрев на них, на прелестные свои руки, она сказала: «Вот светская мишура, которую я когда-то так любила; теперь же с легким сердцем оставляю ее, чтобы в мире ином меня одарили другими, прекраснейшими и совершеннейшими украшениями». Потом, бросив взгляд на сестер, плакавших навзрыд у ее изголовья, стала успокаивать их, прося принять без возмущения то, что ниспослано Господом нашим; ведь, любя ее от всего сердца, они не должны печалиться о том, что ей самой несет радость и благодать; а ее дружеское участие и любовь к ним, никогда не угасавшие, пребудут вечными; так призывала она их – равно как и свою дочь – радоваться вместе с ней; а видя, что слезы полились еще сильнее, добавила: «Милые сестры, если вы меня любите, почему не возвеселитесь вместе со мной, что я меняю жалкую жизнь на счастливую? Душа моя, устав от стольких тягот, желает освободиться от земных уз и обрести покой подле Иисуса Христа, нашего Спасителя; вы же полагаете, что ей надобно быть привязанной к этому бренному телу, переставшему быть ей домом и сделавшемуся тюрьмой. Умоляю вас, дорогие сестры, перестаньте печаловаться».
Она произнесла еще немало по-христиански утешительных слов – и вряд ли какой-нибудь великий доктор теологии сказал бы лучше ее. Но более всего она желала видеть госпожу де Бурдей, свою матушку; она все просила сестер послать за нею и часто повторяла: «О боже! Ответьте, сестрицы, приехала ли госпожа де Бурдей? Ах, как ваши посланцы медлят! Они не удосужились поторопиться и, верно, останавливаются там, где надо и не надо». Матушка ее наконец все же прибыла, но не застала дочь в живых, так как та отошла в лучший мир за час до того.
Она и меня очень просила призвать – поскольку всегда называла своим драгоценным дядюшкой – и послала нам свое прощальное приветствие. Она приказала после своей смерти вскрыть тело, к чему ранее отнеслась бы с негодованием, но теперь ей хотелось, чтобы причина ее смерти была явлена близким: это могло бы охранить их жизнь и жизнь ее дочери, «ибо, – повторяла она, – надо признать, что мне подсыпали яду пять лет назад, вместе с моим дядей Брантомом и сестрой графиней де Дюрталь; но, быть может, я приняла отравы более других. Нет, я не желаю никого обвинять – боясь ошибиться и отягчить душу ложным наветом, ибо желаю сохранить ее незапятнанной, чтобы она полетела прямо к Господу, сотворившему ее».
Я никогда не закончу, если буду рассказывать все, ибо ее рассуждения были пространны и в них ничего не позволяло заподозрить слабость тела и угасание духа. Среди прочего упомяну лишь об одном дворянине, ее соседе, большом острослове, любившем пускаться с ней в шутливые беседы. Он также явился, и она
