Ветер в лицо - Николай Руденко

Это она уговорила ее найти врача, а теперь сама ругала себя за это. Лида не знала, что ей делать, не знала, что хорошо, а что плохо... Под сердцем билась, трепетала новая жизнь, и каждый удар вызывал на ее лице то радостную улыбку, то болезненные слезы. Лицо ее побледнело, глаза остро поблескивали, маленькие смуглые кулачки сжимались до боли в пальцах. Она еще недавно радовалась тому, что кончается ее вдовья жизнь, что у нее есть муж, красивый, умный, сильный, и ей не придется быть одинокой. Она мечтала свить, наконец, свое гнездо, встречать мужа с работы, готовить ему вкусные обеды, вышивать рубашки, гладить носовые платки, костюмы, белье! Как она любила этого человека!..

А может, это и хорошо, что в ней бьется новая жизнь?

Она родит ребенка, она не будет одинокой. Она уже полюбила это неизвестное маленькое существо. Вся сила ее естественной нежности направлена ​​теперь на того, кто так неспокойно стучит ножкой в ​​живот. Кто — мальчик или девочка? Смуглое или русое?.. Хоть бы смуглое. Хоть бы. Чтобы походило не на него — на нее. Какая горькая ирония судьбы — ребенок от врага...

Но не надо думать об этом. Твой и только твой ребенок. Он будет носить твою фамилию. Ты ему никогда не скажешь, кем был отец. Никогда. Когда он подрастет и появится опасность, что кто-то может ему об этом сказать, ты скорее бросишь этот город, уедешь куда угодно, но не позволишь, чтобы правдой об отце отравили его сердце. Тебе трудно, Лида. Тебе станет легче, когда ты узнаешь, что он наказан. Тебе станет легче от того, что справедливая рука, заносящая над ним меч правосудия, отомстит и за твои горькие вдовьи слезы, за глубокие раны твоего сердца.

А другой голос требовал — нет, не следует оставлять!.. Разве тебе хочется всю жизнь казниться, вспоминая о том, как жестоко ты была обманута?.. Ты будешь идти по улице, ведя за руку ребенка, а за твоей спиной люди будут показывать пальцами на невинное дитя и шептать: «А знаете, чье оно? Солода!..» Нет, даже это не так страшно, как то, что ты сама этого вовек не забудешь. И разве ты первая или последняя решаешься на аборт?.. Да может, ты еще будешь счастливой, может, встретишь человека, с которым отдохнешь сердцем, и все, что ты переживаешь сейчас, станет далеким-далеким, как одинокая темная туча, отогнанная теплым южным ветерком за грань горизонта...

В окно постучали. Конечно, Лиза!.. Дрожащими руками отодвинула щеколду на двери, впустила подругу. Одними глазами спросила ее о том, о чем так неприятно говорить. Лиза, опустив глаза, ответила коротко:

— Нет, не нашла. Она уехала...

Лиза ждала от Лиды слез, нареканий, криков. Как же она удивилась и обрадовалась, когда заметила, что у нее лицо вдруг прояснилось, а потом Лида открыла дверцу шкафа, достала оттуда недошитую крохотную детскую распашонку и молча села за машинку.

Не зная, каким образом выразить свое удовлетворение, и боясь его высказывать вслух, чтобы снова не возвращаться к неприятному разговору, Лиза неожиданно сказала:

— Давай помою пол... Тебе же трудно самой.

49

Федор, после того как Виктор отошел от окошка вагона, не пригласив его в купе и не пожелав выслушать запоздалой исповеди, постоял немного на перроне и, как человек, получивший заслуженного пощечину, покрасневший от стыда, нетвердыми, медленными шагами ушел с вокзала.

Где-то близко, над самой крышей гостиницы, ударила молния, которая, казалось, пополам расколола небо. Гром был трескучий и сильный — он напоминал одновременно и хлопанье огромного конопляного кнута в руках веселого пастушонка, и взрыв близкой мины. Как будто эти два разных и далеких по своему происхождению звука соединились каким-то образом в один, всколыхнув воздух над городом, заставив провода гудеть, а стекла в окнах — мелко звенеть... Это было словно условным сигналом для нацеленных в разные концы города десятков гигантских молниеносных стрел — в горячих, ярких вспышках они начали дружный обстрел зеленых, окруженных деревьями, кварталов. А гром прогуливался по небу, недовольно ворчал, наверное, обиженный тем, что хитрые люди научились, не прилагая усилий, отводить эти стрелы в землю, и теперь ходят себе по улицам, не обращая никакого внимания на его огненные забавы. Кончалось лето. Это была, наверное, последняя гроза. Какое же оно длинное — лето одного года!.. Как много прочувствовано и пережито!

Старому ворчуну надоело наблюдать людское равнодушие к его грозным развлечениям. Хлопнув раз так, что высокие тополя вокруг сквера задрожали, пригнулись, съежились от страха, он замолчал, решив на этот раз атаковать город не огненными стрелами, а ледовой шрапнелью. И сразу по крышам забарабанили десятки невидимых барабанщиков, по тротуарам мелко застучали белые ледовые шарики, запрыгали, замелькали, как сотни веселых белых мышат, что, играя, бегут, догоняют друг друга... Какой-то сумасшедший лохматый песик выскочил из ворот, бросился догонять белую ледовую мышку... Но его больно ударило градом, он вертелся, догоняя собственный хвост, не понимая, откуда сыплются удары, и отчаянно скулил. Голый, в одних трусиках, мальчишка лет двенадцати с беспокойством выкрикивал из-за ворот:

— Барсик! Сюда, сюда! Барсик!..

Но Барсику, видно, забило мозги — он не слышал голоса своего юного хозяина. Тогда мальчишка, подставляя под холодные удары града голую спину, бросился спасать озадаченного песика.

Улицы опустели. Люди толпились в подъездах, под киосками для продажи воды, под стенами домов.

Федор тоже присоединился к одной кучке, что стояла под жестяным навесом крыльца небольшого двухэтажного здания промтоварного магазина. Люди смеялись, весело переговаривались между собой, сопровождали хохотом какого-то растерянного прохожего, не успевшего спрятаться от града. Почтенный гражданин, толстый портфель которого густо промок, — с него стекали дождевые капли, — грустно покачал головой:

— Опоздаю! Обязательно опоздаю!

— Да вот же трамвайная остановка, — сочувственно подсказала девушка в синем дождевике.

— Конечно! — Сердито покосился на нее человек с портфелем. — Попробуй сама.

— И попробую! — Гордо бросила девушка, поправляя на голове капюшон дождевика. — Подумаешь, как страшно!..

Она вышла прямо под град, побежала через улицу.

Федор невесело улыбнулся, глядя, как белые льдинки отлетают от синей фигуры девушки, и тоже шагнул под град. За ворот упали холодные капли дождя, в открытую голову ударяло летящими льдинами. А Федор шел посреди тротуара, и ему было приятно чувствовать холодные прикосновения на голове, на щеках, на шее. Они как бы тушили внутренний немилосердный огонь...

Кто-то схватил его за руку, с силой потянул в красные полуоткрытые ворота.

— Федор Павлович! Зайдите во двор. Переждите под яблоней. Или пойдемте в дом.

Это был Василий Великанов. Одет он был по-праздничному, в хорошо сшитую синюю пару, на фоне белой шелковой сорочки переливался всеми цветами радуги завязанный толстым узлом яркий галстук. Белокурые волосы вились крупными кольцами, падая на смуглый лоб. На шее — широкий ремень аккордеона, маленькие брусочки клавиш сияют перламутром, а глаза Великанова поблескивают двумя подвижными каплями ртути. Вся его фигура — сильная, крепкая, пружинистая — наполнена густой неизрасходованной силой, как молодой дубок свежими соками. И почему-то он на этот раз показался Федору не таким низеньким, как раньше. А искренняя, добродушная улыбка делала его лицо красивым.

— Заходите, товарищ директор, к нашему шалашу.

Если бы в это обращение было вложено меньше простоватой, доброжелательной искренности, Федор, возможно, воспринял бы его как оскорбление. Действительно, какой из него директор?.. Особенно сейчас.

— Нет, я пойду, товарищ Великанов. Спасибо.

— Как же вы пойдете?.. Такой градище. Словно кто-то небесные груши трясет. Как же идти?

— Да, как видите.

Федор направился по тротуару, оставив Великанова в воротах. Но вот Василий прикрыл полой пиджака аккордеон, бросился догонять Голубенко.

— Федор Павлович!.. Вы, наверное, во Дворец культуры?

Федор оглянулся, смерил Василия равнодушным взглядом.

— А что там?

— Как это — «что»? — Удивленно и несколько обиженно спросил парень. Затем с нескрываемым упреком в голосе ответил: — Наша заводская самодеятельность выступает. Подготовка к городской олимпиаде. — И после паузы добавил: — А из начальства никого нет. Ни Макара Сидоровича...

— Макар Сидорович в Москве, — холодновато заметил Федор.

— Ну, вот... Я и говорю.

Федор вспомнил, что его вчера приглашала на сегодняшний вечер самодеятельности Лиза Миронова, но разве ему сейчас до этого? Однако, действительно получается как-то неудобно. Надо зайти. Иначе молодежь обидится. Взглянув на часы, спросил:

— Когда начало?

— Через полчаса...

Во Дворец культуры они зашли тогда, когда почти все зрители сидели на местах. Василий провел Голубенко в первый ряд, шепнул какому-то парню, чтобы тот освободил место. Федор сел на скамью, оглянулся. Просторный зал и балкон были заполнены молодыми рабочими. Розовели улыбающиеся девичьи лица, сверкали белые зубы, развевались голубые, зеленые, белые платочки, золотились в свете люстр мальчишеские вихры. По залу катился сдержанный шепот, будто шуршащие волны среди спелой пшеницы. За Федоровой спиной худенький остроносый парень нашептывал что-то очень смешное в ухо круглолицей, полнощекой девушке, а та звонко хохотала в маленький кулачок. «Счастливые! — Подумал Федор. — Вот она, та замечательная жизнь, о которой я мечтал на фронте. Так просто... И прекрасно. А я выпал из колесницы».