Ветер в лицо - Николай Руденко

Гордый сел на широкий пень, под самым дубом, положил на колени тяжелые серые, как большие куски гранита, кулаки. Владимир и Коля разместились у его ног, на траве.

— Что же, мозоли тоже, возможно, будут... выскакивай каждое утро на турник — вот тебе и мозоли. Правда, Володька? — Коля растянулся на траве, сорвал стебелек, вставил в зубы. — И ссорится тоже не перестанут. На каждом этапе у человека своя мерка хорошего и плохого. — Он помолчал, глядя на Днепр, по которому плыл буксир, трудно ударяя о воду широкими лопастями. — Я, кажется, говорю не очень складно. Но это факт — наш век требует от человека значительно большей чистоты. А при коммунизме люди тоже будут и ссориться, и бороться... И все за то же самое — чтобы стать лучше, чище. И то, что даже нам сейчас кажется мелочью, будет большой моральной виной перед обществом. Будут новые, более высокие критерии...

— Например? — Спросил Сокол.

Круглов задумался, перебрасывая языком зеленый стебелек с одного уголка рта в другой.

— Не знаю... Будут свои конфликты. Будет и несчастная любовь. Не может не быть. Знаю только, что коммунизм не будет похож ни на курорт, ни на гигантскую человеческую оранжерею, ни на этот спокойный залив. И люди все больше и больше будут требовать от себя. И будут свои трудности. Даже свои трагедии.

— Что ж, Николай, — сказал Кузьмич. — Ради этого стоит, жить. Если даже я умру — хотелось бы, чтобы хоть один мой глаз остался живым. Мне много не надо — лишь бы посмотреть, что будет на этой земле, которую я когда-то босыми ногами топтал... Ну, может, еще язык. Чтобы сказать тому незнакомому племени: «Здесь кровь моя, люди! На этой земле. В этих травах, деревьях. В ваших жилах. И я не хочу, чтобы вы забывали об этом. Когда мне было очень трудно, я жил, люди добрые, верой в то, что вы об этом никогда не забудете!..»

47

Федор шел степной дорогой. Ветер выхватил из неглубокого ярка перекатиполе, погнал впереди. Оно катилось, высоко, пружинисто подпрыгивая, останавливалось на мгновение, как бы пытаясь зацепиться за бугорок или за выбоину, но ветер снова подхватывал его и гнал неизвестно куда.

Федор подумал — так и с людьми бывает, когда у них не хватает внутреннего сопротивления, когда они боятся пойти навстречу ветру, когда ветер жизненных событий все время подталкивает их в спину... С людьми? А разве не с ним самим?..

Небо было тяжелое, серое, землистое, как только что перепаханный подзольник. А по серому небу, медленно покачиваясь, двигался черный караван горбатых туч. Вдоль степной дороги ветер обивал пушистые головки одуванчика, разбрасывал невесомое семя, как белый лебяжий пух. Ромашки уже отцвели, и теперь на тоненьких ножках покачивались не белые кружевные цветы с желтой сердцевиной, а сама эта сердцевина, невзрачная, голая, желтоватая.

Федор шел мрачный, ссутулившийся. Шел, чтобы только идти, не стоять на одном месте. Ему почему-то вспомнилась смерть отцовского товарища — дяди Афанасия. Федор был тогда десятилетним мальчишкой. Однажды зимним вечером в цеховой кладовой вспыхнул бак с бензином. Кто-то из рабочих схватил его голыми руками и, яростно обжигаясь, выбросил в открытую дверь. В это время, напуганный необычным светом в кладовке, в дверях появился дядя Афанасий. Он был одет в заячью ушанку, в заплатанный полушубок, на ногах — высокие валенки. Бак ударился ему в грудь, выкатился на притоптанный снег, облив Афанасия с ног до головы горящим бензином. Афанасий вспыхнул, как факел. Упасть бы ему в сугроб, обкидывать себя снегом, кататься, пока бы на него не положили мокрый брезент... Так нет, — Афанасий побежал в заснеженную степь. Его не могли догнать. Снег таял на его следах, ночь расступалась перед ним. Бежал, пока не упал замертво...

А куда ты спешишь, Федор? Ты тоже напоминаешь сейчас горящий факел, только тебя сжигает изнутри, и никто, кроме тебя самого, не увидит и не почувствует губительный огонь, который ты несешь в себе. Дядька Афанасия хоть бросались спасать. Кто спасет тебя? Кто догадается, что тебя надо спасать?..

Тревожно гудят провода высоковольтной линии, железные ажурные столбы тонко вибрируют на ветру. А Федор идет, идет... Он не заметил даже, что из-за бугорка, просто на него, выскочила автомашина. Водитель изо всех сил нажал на тормоз, остановил машину перед самым Федором. С переднего сиденья встал, шагнул на дорогу высокий жилистый человек в белом парусиновом костюме, посмотрела на Федора.

— Куда это вы, товарищ Голубенко?..

Федор остановился, узнав нового начальника строительного треста Шапошникова. Пытаясь совладать с собой, мрачно ответил:

— Вышел побродить, проветриться...

И прошел мимо. Долго еще Шапошников смотрел вслед Федору, постепенно исчезающему за бугорком, словно он погружался в темную воду.

Федор шел еще с полчаса, а потом остановился, оглянулся. Небо было темное, хотя до вечера еще далеко, воздух влажный, душный. На лице, на руках загустели капли пара. Или это выступил холодный пот?.. Федор механически расстегнул воротничок сорочки, провел ладонью по влажному лицу. Ладонь сразу же взмокла.

Города отсюда не видно, только высокие, тонкие дымоходы мартеновского окуривали низкое свинцовое небо.

Где-то очень близко заворковала горлица: тур-р-р, тур-р-р... Федору показалось, что он слышит ее голос у самого уха. Прислушался. Да вот же она — на высоком, остром обелиске, поднимающемся в небо, как солдатский штык. Федор остановился, боясь напугать сизокрылую птицу, которая, погрузив клювик в собственный пушистый зобик, томно, мечтательно ворковала. Что-то было нежное, любовное в ее спокойных звуках, похожих на материнскую песню, когда мать, напевая, знает — ребенок заснул и ему снятся хорошие сны.

Федор, загипнотизированный этими звуками, сделал еще несколько шагов. Из-под ног выбежала ящерица, метнулась между серебристыми кустиками полыни, сверкнула зеленоватой спинкой. А горлица, казалось, спала и ворковали во сне.

И на мгновение Федор позавидовал тем, кто лежит под серым обелиском. Остался бы он так лежать — и не было бы того, что потом произошло, не было бы этой острой, безудержной боли в сердце, не было бы позора, которым он покрыл свою голову. Была бы вечная слава, вечная память в сердцах людей, песни жаворонков над могилой и мечтательное воркование сизой горлицы...

Но вот Федор вспомнил солдатский разговор у потухшего костра, свои зажигательные слова... Да, это он, Федор Голубенко, говорил когда-то друзьям-солдатам, что после войны все будет прекрасно — и труд, и любовь, и люди!.. Он говорил это так, будто произносил клятву. Жизнь действительно стала прекрасной, а он оказался клятвопреступником и должен понести за это заслуженное наказание. А те, кто лежит под этим обелиском, для кого воркует горлица, ни за что не простили бы ему нарушение клятвы. Почему же тогда должны прощать живые?.. Почему должны прощать Валентина, Виктор?.. Почему должен прощать заводской коллектив за невольное содействие Солоду? И особенно Козлов... Солдат Козлов!

Рассказав Валентине об эпизоде ​​на вокзале, он так и не дождался ее ответа. Она осталась сидеть в бледной, холодной окаменелости, а он, боясь ее молчания больше, чем суровых слов осуждения, вышел из дома, пошел на завод. Несколько ночей провел в кабинете, надеясь, что Валентина очнется, начнет его искать и в первую очередь, конечно, позвонит по телефону. Но телефон молчал. Утром, как всегда, начинались звонки. Федор лихорадочно хватал трубку, но Валентина не звонила, не заходила... Сам же он не хотел и не имел права идти к ней. Зачем он пойдет, о чем будет говорить? Она все знает. Пусть решает так, как подсказывает сердце...

Полнедели прожил в надежде, в ожидании. Неужели она оставит без внимания то, что совершенный им обман был подсказан любовью?.. А сегодня, когда закончился рабочий день, он вышел из заводоуправления с тяжелой головой. Какой ты наивный, Федор! Почему это Валентина должна думать, что надо, а что не стоит принимать во внимание? Она жила с тобой потому, что сначала считала Виктора мертвым, а затем — подлым, нечестным... Сейчас Валентина знает правду... Но вот шевельнулась другая мысль: неужели только из-за этого?.. Разве она сирота, которой негде приклонить голову?.. Нет, если не простит, то только потому, что она в тебе глубоко разочаровалась.

Горлица, заметив присутствие человека, тряхнула крыльями, поднялась в небо и исчезла за одиноким дубом, что стоял в степи, задумчивый, крепкий, как сказочный витязь на распутье. И сразу же серый мраморный обелиск стал холодным, неуютным, мертвым... Федору стало жутко от гнетущего одиночества, он с радостью заметил, что по степной дороге в город бежит грузовая автомашина. Вот она вырастает в размерах, приближается... Надо остановить ее, вернуться домой. Но куда — «домой»? Где теперь твой дом?

И вдруг он вспомнил — Сотник сегодня в пять вечера должен был уехать... Уедет или нет? Ведь он уедет только в том случае, если Валентина ничего ему не сказала. А если сказала — он, безусловно, задержится на несколько дней, а потом... Даже подумать страшно, что будет потом.