Свидание в Санкт-Петербурге - Нина Соротокина

Перешли на отношения Лестока с иностранными послами и начали очень издалека — с предшественника Финкенштейна посла Мардефельда и маркиза Шетарди. Шавюзо с полным достоинством указал, что все это было в прошлом, что сейчас Лесток удалился от дел.

— Была ли переписка у Лестока и Шетарди?

Да, была. И переписка эта шла через него — Шавюзо. После высылки Шетарди из России было получено от него два письма. В первом были счета на заказанные для Лестока в Париже камзолы, во втором писалось о табакерках, которые надо было передать… Здесь Шавюзо замялся… передать Герою.

— Кого понимал Шетарди под этим именем? — заинтересовался Шувалов.

— Я думаю… что их императорское величество, — выдохнул смущенный и испуганный секретарь.

Знай Шавюзо, что архив хозяина уже предан огню, он держался бы куда увереннее и не болтал лишнего. Но, как говорится, знал бы куда падать, соломки подстелил. Следующий вопрос к секретарю был куда страшнее предыдущих.

— А не измышлял ли Лесток каких ядовитых лекарств, дабы жизнь государыни пресечь?

— Нет, нет, никогда! — Выкрик этот упредил мысль, и тут же Шавюзо с ужасом вспомнил, как рылся Лесток в старых своих записках, выискивая отдел «яды». Правда, как и тогда, так и теперь, Шавюзо был уверен, что Лесток интересуется ядами как средством лечения — ведь именно это проповедовал покойный врач Блюментрост, но ведь не объяснишь этим жестоким следователям, если докопаются до сути! Если вспомнил, почему скрыл? Шавюзо весь взмок от страха, а ноги покрылись гусиной кожей, словно от жесточайшего холода. Он уже готов был во всем сознаться, но допрос внезапно кончился.

Только в камере Шавюзо пришел в себя. Принесли ужин, попил горячего пойла, согрелся, успокоился, думая, что легко отделался, но грянул второй допрос, куда более строгий и запутанный, чем первый.

На этот раз спрашивал не Шувалов, а серьезный, хромой господин.

Первые вопросы носили скорее формальный характер.

— Нам известно, что Лесток поносил канцлера Бестужева ругательными словами. Так? Какими? — Голос тихий, монотонный, взгляд почти доброжелательный.

Поставь следователь вопрос не так категорично, и Шавюзо с чистой совестью сказал бы: «Не упомню…», — но у хромого господина был такой вид, словно он все знает заранее, а ответы секретаря нужны ему только для проверки.

Шавюзо откашлялся:

— Так прямо и повторить?

— Так и повторите.

— Лесток говаривал, — начал секретарь отвлеченным тоном, словно по бумажке читал, — экий скот государством нашим правит, каналья, лицемер, сквалыга, гнусарь, это в том смысле, что канцлер изволит шепелявить… Угрожал ли? И это было. Не раз говаривал Лесток, что рад бы был прострелить канцлерову голову пистолетом, да случай не представился.

Писарь аккуратно записывал, следователь зорко вглядывался в Шавюзо и наконец перешел к главному вопросу:

— Ее императорскому величеству с цифири разодранных реляций посла Финкенштейна известно стало, что господин твой о перемене нынешнего благополучного государствования богомерзкий замысел имел. Что знаешь о сем предмете?

О!.. Опять запахло жареным, это Шавюзо почувствовал сразу. Господи, как отвечать, научи! Ничего не знаю? Не поверят… Но он и впрямь ничего не знает об участии Лестока в заговоре против императрицы.

— Что молчишь? — жестко спросил следователь. Шавюзо силой удержал себя в сидячем положении, ему очень хотелось повалиться в ноги следователю с воплем: «Не было ничего, не было!» — но он превозмог себя и довольно внятно ответил:

— Я ничего не знаю о сем предмете, но отвечу на все вопросы со всей моей искренностью, дабы помочь следствию.

— А был ли в лестоковом доме человек по имени Сакромозо? Вот здесь Шавюзо и прорвало. Он рассказал о визитах мальтийского рыцаря, рассказал не только то, что ему положено было знать, но и то, что он подслушал. И о деньгах полученных показал, и о беседах про русскую армию.

— А с какой целью заглядывал в лестоков дом поручик Белов? Помните такого?

Он такого помнил. Белов захаживал в дом господина Лестока с единой целью, узнать о друге своем князе Оленеве, который за неведомое ему государственное преступление сидит в крепости.

Перед писарем лежал уже ворох исписанных бумаг, а Шавюзо все говорил и говорил, как с цепи сорвался, а следователь кивал кудлатой головой и задавал новые вопросы.

Девять часов вечера, впереди целая ночь, оставим Дементия Палыча беседовать с арестованным секретарем и перенесемся в парк князя Черкасского, в маленький флигель, где в этот вечер суждено было состояться важному разговору, который так ждал Никита Оленев.

Герой наш благополучно поправлялся от раны, но не будем забывать, что с того времени, когда он стал ощущать мир вокруг себя как реальный, прошла всего неделя. Эти семь дней были лучшими в его жизни, потому что все это время он путешествовал по тесным улочкам Венеции наедине с очаровательной Марией. Солнечный город был особенно хорош тем, что находился вне досягаемости Тайной канцелярии и хромого следователя, кроме того, в Венецию очень легко было попасть; мысль, как известно, самый быстрый транспорт.

Алексей появился без предупреждения, еще большей неожиданностью для Никиты был приход Лядащева, который вошел незаметно, сел на подоконник и принялся рассматривать пейзаж за окном. Он не встревал в разговор, но вел себя так, словно имеет полное право присутствовать в столь тесной компании.

Алеша попытался вспомнить, по какому плечу можно безболезненно похлопать друга, не вспомнил, махнул рукой и сел на край кровати. Он выглядел серьезным, строгим, а более всего уставшим, видно, аварийная работа порядком его потрепала.

— Алешка, я минуты считал, тебя дожидаясь! — восторженно воскликнул Никита. — Дамы — лучшее изобретение природы, — он улыбнулся Марии и Софье, — но ведь и о деле надо поговорить. А где Сашка?

Алексей ждал этого вопроса и, уступая требованиям жены, мол, надо подготовить, нельзя же вот так и брякнуть, намеревался начать разговор с Гольденберга, векселя и Дементия Палыча, но увидев друга, разволновался вдруг, понял, что лукавить он не в силах, а потому именно и брякнул:

— Саша не придет. Он арестован.

Никита мертвенно побледнел. Гаврила бросился к нему с нашатырем, но тот с негодованием отвел его руку.

— Гаврила, не позорь меня! Я уже здоров. Завтра, пожалуй, и встану, — он сжал кулаки. — Закон парности, будь проклят! Теперь я понимаю, почему здесь передо мной ломали комедию. Стоило спасать меня, чтоб сесть самому? — Голос Никиты сорвался на крик, Алексей никогда не видел его в таком состоянии.