Свидание в Санкт-Петербурге - Нина Соротокина

Злобный, налитый кровью глаз проводил Лядащева, потом обладатель его не удержался и плюнул.

Очутившись на улице, Василий Федорович рассмеялся. Ну и допрос! Таких ему еще не приходилось снимать. А про второй вексель Бестужев-сын ничего не знает, это ясно и ежу! Один вексель Бурин хозяину вернул, а второй прикарманил за услугу… Тьфу… Он яростно выплюнул какую-то дрянь изо рта, волос или нитку. И с неожиданной теплотой подумал вдруг о Белове. Кажется, он назвал его другом? Конечно, друг, кто же еще…

Бурин тем временем вернулся в комнату, опять подошел к рукомою и принялся полоскать лицо.

— За что он тебя? — хмуро спросил граф Антон.

— Не он меня, а я его! — ощерился Бурин. — В цене не сошлись. Он у меня пистолет покупал.

— Да будет вздор молоть. Ты мне зубы не заговаривай! Я этого человека знаю. Он раньше в Тайной канцелярии служил, а чем теперь промышляет, мне неведомо.

Бурин закусив разбитую губу. Новость пришлась ему явно не по вкусу, но он не подал виду.

А по мне хоть в преисподней у господина дьявола! — крикнул он залихватски. — Мне, главное, свою цену получить. И я получил. Говори, зачем пришел?

20

Арестант, занявший соседнюю с Беловым камеру, был Шавюзо. Его взяли по дороге домой, когда он возвращался после дружеской пирушки в приличной компании. Лесток все узнал от кучера. В голове его брезжила слабая надежда, что арест был вызван каким-нибудь личным проступком секретаря, например, дачей взятки или непотребной дракой, но трезвый голос подсказывал: это к тебе подбираются. Кабы был ты в силе, секретарю простили бы любой грех. Похоже, что дни твои, Лесток, а может быть, и часы, сочтены.

Он приказал разжечь камин и принялся разбирать бумаги. Шавюзо был аккуратен: все письма разложены по годам, снабжены нужным шифром. Даже жалко было губить всю эту канцелярскую красоту. Лесток раскладывал письма на три стопки. Первый ворох бумаг подлежал немедленному уничтожению, вторую часть документов — политических — он складывал в коричневую папку: их следовало сохранить любой ценой. Этих бумаг было немного, но в коричневой папке было его оправдание и оружие против Бестужева. Конечно, если этим оружием захочет кто-нибудь воспользоваться там, за границей. Третью стопку обвяжет потом золотой лентой и повезет во дворец — это была его личная переписка с государыней. Только на эти атласные, с виньетками, пахнувшие лавандовой водой бумажки можно было рассчитывать в его положении.

Камин прогорел. Лесток положил плотно скомканные бумаги на тлеющие угли. Снизу вспыхнуло слабое пламя, бумаги стали расправляться с невнятным шорохом, корчиться, словно тело в пытке. Он схватил мехи и начал с остервенением раздувать пламя. Опомнился только тогда, когда пепел полетел по кабинету.

Папку он решил отнести господину Вульфенштерну, шведскому посланнику, который днями намеревался уехать из России. С Вульфенштерном у Лестока давно установились дружеские отношения, он не откажет принять папку на хранение. Но кто передаст эти бумаги? Ехать самому опасно, секретаря нет. Может, поручить жене? Но ведь перепутает все, молода, красива, бестолкова!

Так ничего и не придумав, Лесток повалился спать, а утром послал к Вульфенштерну камердинера. Папку он сопроводил запиской, написанной эзоповым языком, но посланник умный человек, поймет. Сам же стал собираться во дворец. Он кинется еще раз к ногам государыни, вручит судьбу свою и переписку, которая напомнит о светлых днях, когда он был не только лейб-медиком и другом, но и возлюбленным! Всю длинную дорогу Лесток молился, но, видно, небо забыло о нем. Экс-лейбмедик даже не был принят.

Вечером он вернулся домой, прошел в лаковую гостиную, сел, рассматривая шелковые китайские пейзажи, потом запустил в них пачкой писем, обвязанных золотой лентой. В гостиную прибежала жена.

— Драгоценный супруг мой, где вы были? Весь день не евши, не пивши! Что вы делаете в одиночестве?

— Ареста жду, друг мой Маша.

Но до ареста оставалось еще три дня, мучительных и бесконечно долгих для Лестока, и скорых, деятельных, уплотненных до минуты для Бестужева. Теперь у него все шло по плану.

Неделю назад канцлер представил императрице записку, имеющую форму доклада. Записка была написана умно, каверзно, не в лоб, а тонким намеком. Елизавете давали понять, что «есть серьезные опасения относительно покушения на ее престол». Доказательством служили тревожные слухи из Берлина. Эти слухи не столько содержанием, сколько настроением напоминали те, что появились в правление Анны Леопольдовны, когда трон ее шатался. Народ уже возжаждал тогда посадить на трон Елизавету Петровну. Далее Бестужев напомнил, что английский посланник довел эти слухи до ушей Остермана, кабинет-министра того правительства, а также до самой правительницы, но та отнеслась к слухам легкомысленно, и Брауншвейгская фамилия потеряла трон русский. Со всей страстью умолял Бестужев не повторять остермановой ошибки:

«…кружок известных лиц совсем стыд потерял! Главари их формальной потаенной шайки: „смелый прусский партизан“ — Лесток и „важный прусский партизан“ — Воронцов только и ждут, чтобы ослабить или сместить канцлера». В конце записки Бестужев прямо говорил о необходимости ареста главарей.

Елизавета, как обычно, не ответила ни «да», ни «нет». Бестужев даже подумал грешным делом, что государыня оной записки не прочла до конца, а так только… посмотрела по верхам. Но, оказывается, бочка негодования на Лестока была уже полна, недоставало только последней капли, чтобы перелилась она через край.

А последней каплей была обычная тетрадь перлюстрированных депеш, которую за незначительностью, а вернее сказать, за тривиальностью, Бестужев поручил отвезти в Петергоф своему обер-секретарю. Канцлер забыл, что в тетрадь был вложен черновик письма, который начинался со слов: «Во имя человеколюбия…» В письме говорилось об избитом Лестоком агенте и о поручике Белове, который состоял у лейб-медика на посылках.

И, о чудо! Сердце Елизаветы дрогнуло. Она призвала канцлера. Как мы знаем из бумаг, в этой беседе государыня «изволила рассуждать, что явное подозрение есть, что Лесток и вице-канцлер Воронцов с Финкенштейном — иностранным министром, великую откровенность имеют, так что сей Финкенштейн все тайности о здешних делах знает». И еще было указано, что «Финкенштейн об имеющей здесь быть вскоре революции короля нашего обнадеживает». Революцией в XVIII веке называли смещение с престола, для Елизаветы не было более ненавистного слова. Уф… Бестужев мог вытереть трудовой пот.