Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду - Александр Ильич Антонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«В следующие дни резня продолжалась, — писали в те горькие часы летописцы, — жизнь в Москве сделалась невозможной. В жестокий холод несчастные жители столицы разбрелись по окрестным деревням. На улицах Москвы во время пожара и резни погибло до семи тысяч москвитян. Наконец в великий четверг Гонсевский принял депутацию из нескольких граждан, которые поручились, что всё население снова присягнёт Владиславу, если поляки прекратят резню и отпустят патриарха. Тогда он, Гонсевский, согласился прекратить избиения. В знак покорности москвитяне, принявшие этот договор, должны были носить особый холщовый пояс. Любили москвитяне своего первосвятителя и шли ради него на унизительные жертвы. Но Гонсевский не выполнил своего обещания. И сражение вспыхнуло с новой силой.
Вскоре в Москву пришла весть о том, что к ней подошло тридцать тысяч Казаков под предводительством известного московского партизана Прозовецкого. Смелый атаман сразу вступил с поляками в бой. Но натиск Прозовецкого был отражён уланами гетмана Струся. Однако поляки недолго тешили себя успехами. В понедельник на Пасхе к Москве подошла стотысячная ополченческая рать со всех северных и восточных городов и весей. Выжженная, опустошённая, Москва молчаливо ждала своих освободителей. И вновь разгорелись бои за Кремль, за Китай-город. Но эти бои были долгими и трагическими. Из Польши на помощь осаждённым подходили свежие силы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ЗАТОЧЕНИЕ ПАТРИАРХА
В Благовещение по воле Гонсевского и Жолкевского над патриархом Гермогеном было совершено новое жестокое кощунство. Поляки вывели старца из подвала, где он просидел несколько дней вместе с Сильвестром, и привели в Грановитую палату. Тут было много бояр, которые присягнули царю Владиславу, и все правители Семибоярщины тоже оказались в сборе, кроме убитого Андрея Голицына и Фёдора Шереметева, который стоял с ополчением в Земляном городе.
Сильвестр поддерживал ослабевшего телом Гермогена и называл ему имена многих бояр, которых увидел в Грановитой палате.
— Это они положили позор на державу своим предательством, — шептал ведун.
— Я их вижу, — ответил Гермоген, — и шлю им клятву и отлучение от церкви. — Восьмидесятидвухлетний старец выпрямился, поднял руку и вознёс голос: — Вы слышите, кто стоит близ Фёдора Мстиславского, кто служит врагам нашей веры, именем русской православной церкви аз шлю вам анафему и отлучение от святынь православия. Аз проклинаю тебя, Мстиславский, как первого отступника, осиротившего Россию! И пусть обрушится небо на голову князя Лыкова и на голову Ивана Романова, предавшего старшего брата, страдающего у ляхов в плену!
К Гермогену, прихрамывая и опираясь на костыль, подошёл Михаил Салтыков. Похоже, он забыл о том, что получил от поляков сабельную рану. Князь яростно крикнул Гермогену:
— Не глаголь! Мы будем глаголить, верноподданные дети царя Сигизмунда. Первого апреля он венчан в Смоленске на царство Российское. Присягай царю Сигизмунду, пока не опоздал.
— Сие ложь. Он не царь наш, но враг, — заявил Сильвестр.
— Я знаю одно: Жигимонд принёс в Россию латинство и ересь, — громче прежнего сказал Гермоген. — Он разрушает православную веру. Он пленил русское посольство! Митрополит Филарет и князь Василий Голицын сидят в земляной тюрьме! Сотни россиян там гибнут невинно! Что же ты хочешь, извратник?!
Салтыков замахнулся на патриарха костылём, но Сильвестр заслонил собой Гермогена да успел глянуть Салтыкову в глаза и ожёг его зелёным пламенем, рука у Салтыкова повисла плетью, костыль упал.
— Сколько тебя учить, ехидна! — крикнул Сильвестр князю.
Но Салтыков уже звал стражей:
— Эй, уведите его!
— Не спеши, воевода, — вмешался гетман Струсь. — Он подрывал царский трон и подстрекал московитов против царя! Его будем судить. — И спросил Гонсевского: — Вельможный пан, что скажешь ты?
Гонсевский сидел в богатом кресле, в котором сиживал Борис Годунов. За спиной у него стояли вельможи, дамы, полковники — все польские, гетман показал рукой на патриарха:
— Буду говорить с ним. Волею короля польского и царя всея Руси Сигизмунда мы, гетман польский и боярин-воевода российский, говорим: ежели ты, патриарх российского православия, не скажешь слова умирения людям московским и всем россиянам, взявшим оружие против законного государя, нам дано право сместить тебя. Жду твоего разумного ответа и слова.
— Какое слово ты ждёшь от меня, еретик? Ты, коего, как змею, пригрела у себя на груди Русь!
— Меня не удивляет твоя брань. В молодости ты из донских Казаков в волжские тати попал. Требую, скажи слово в пользу государя, дабы москвитяне разбой прекратили. Ишь, даже город сожгли в угрозу.
— Скажу, чтобы усерднее били, — ответил Гермоген твёрдо.
Вмешался гетман Струсь. Он подошёл к Гермогену вплотную.
— Говорим последний раз: или ты напишешь грамоту русским воям идти от Москвы прочь, или мы уморим тебя злою смертью.
— Слышал я сии слова от иуды Салтыкова и мшеломца Федьки Андронова. Смердячие людишки токмо так могут говорить.
— Ты их слышишь в последний раз!
— Не угрожай! Боюсь одного Господа Бога, дабы не досадить ему ложным шагом. Судьба моя в руках Отца Предвечного.
— Ты сгинешь в каменном мешке! — кричал Струсь, сатанея.
— Если же вы, польские и литовские люди, — обращаясь к Гонсевскому, продолжал патриарх, — пойдёте из Московского государства, аз благословлю сто тысяч русского войска идти от Москвы домой. Седмица дён вам на то, чтобы убрались. Но ежели останетесь осквернять первопрестольную, аз благословлю россиян бить вас до последнего, морить голодом.
— Ты подписал себе приговор, — сказал Струсь и ушёл от Гермогена.
Гонсевский слегка покивал головой, согласившись с гетманом Струсем.
В сей же миг к патриарху подошёл Фёдор Мстиславский. Глаза у него налились кровью. Он угнул голову и по-бычьи боднул Гермогена:
— Что ты упорствуешь, немощный старик?! Мы отдали свою власть царю Сигизмунду. И тебе служить ему. Уже и Смоленск пал!
— Ты, Мстиславский, можешь служить сатане, — перебил его Гермоген. — Да так оно и есть! Ты продал ему свою душу. Но аз, раб Божий Ермоген, останусь верен России и её детям. — И патриарх отвернулся от Мстиславского, крикнул Гонсевскому: — Убирайся вон из нашей державы! А иншего ты не услышишь! — И Гермоген попросил Сильвестра: — Сын мой, уйдём из вертепа!
Сильвестр взял патриарха под руку и повёл из Грановитой палаты. Стражи у дверей уступили им дорогу, и они покинули
