Советская республика и капиталистический мир. Часть II. Гражданская война - Лев Троцкий

После того как при помощи западно-европейского империализма окраинные государства получили возможность создать свои вооруженные силы, они направили их не только против своих собственных рабочих, расправившись с ними жестоко, не только очистили значительную часть территории от советской организации, но и продвинулись значительно на восток. Линия Западного фронта изменилась снова.

Что касается Польши, то, после того как она захватила Литву, Белоруссию и значительную часть украинской и великорусской территории, т.-е. к концу прошлого года, казалось, что она достигла известного равновесия в своих аппетитах и в своих силах. Мира с Польшей у нас не было, но военные операции не развертывались, а имели характер более или менее значительных действий отдельных разведывательных отрядов. Серьезных действий не было. С той и другой стороны все больше укреплялось убеждение, что войне не бывать, что она закончена и что вскоре дипломатия подведет итоги и подпишет худой или добрый, полный или половинчатый, но мир. Так Западный фронт наш стоял под знаком ожидания скорого мира, и наша советская дипломатия делала все, чтобы пришествие этого мира ускорить.

На этом собрании, которое мы созвали как собрание войны, как выражение всего, что есть в московском пролетариате мыслящего, организованного, для того чтобы кликнуть клич войны по всей стране, я считаю необходимым подвести итоги последнему периоду работы нашей дипломатии в отношении Польши – непрерывным усилиям установить с нею мирные отношения.

При всех изменениях в соотношении сил и линии фронта на западе, наша дипломатия держалась одной и той же революционной линии, т.-е. признания прав на самоопределение народов, которые раньше содержались под игом русского царизма, и которые, именно поэтому, могут быть недоверчивы и склонны подозревать всякие посягательства на них со стороны России. Только с трудом мы заставляли нашими действиями, а не словами, убеждаться наших врагов в том, что мы единственная партия, единственное государство, единственная власть в мире, которая действительно признает самоопределение народов.

Но и тут наши враги, в том числе в Польше, говорили: у них, у большевиков, на этот счет нет единства, у них есть внутри разные группировки. Одни признают самостоятельность и независимость Польши, другие отвергают, – у них есть военная партия. Буржуа мерили нас аршином буржуазного государства, где непременно есть военная партия, которая по-людендорфски навязывает свою волю правительству своей страны.

У нас нет военной партии, – у нас есть ясная и отчетливая, кровью десятков тысяч пролетариев пропитанная программа коммунистической партии. Эта программа, являющаяся в то же время программой нашей власти, нас обязывает, и то, к чему она нас обязывает, мы выполняем, тому мы служим словом и делом, кровью и жизнью, в подполье, на баррикадах и у власти. С первого же дня, как историей была разбита вдребезги крышка германского империализма над окраинными государствами, наша дипломатия начала предпринимать шаги, чтобы установить с ними, и не в последнюю очередь с Польшей, мирные отношения. Первое после оккупации польское правительство Морачевского – мелкобуржуазного шовиниста – занималось злобной и дикой травлей против Советской России. В ответ на прямые предложения установления демаркационной линии, перемирия и мира, агенты правительства Морачевского, как вы помните все, убили 2 января 1919 года членов нашей делегации, миссии Красного Креста, наиболее мирной из организаций, которую эти «христианские», эти «католические» правительства считают стоящей под знаменем креста. Они убили всех членов делегации и во главе их тов. Веселовского, одного из основателей партии польского пролетариата, заслуженного, преданного, самоотверженного и глубоко-гуманного революционера и человека. Это был первый ответ шовинистического мелкобуржуазного правительства Морачевского на мирные усилия нашей дипломатии. Что же, прекращает она свои усилия? Нисколько! С терпением и систематичностью, которые поистине заслуживают высокого признания, она изо дня в день не упускает ни одного случая, чтобы подчеркнуть, что мир возможен и необходим.

Правительство Морачевского пало. Его сменило открыто-буржуазное правительство Падеревского. В первый период Падеревский как бы склонен был занять другую позицию по отношению к Советской России. Был прислан в Москву полуофициальный представитель Александр Венцковский. Комиссариат иностранных дел немедленно завязал с ним переговоры по всем основным вопросам наших отношений с Польшей. Венцковский уехал в Варшаву. Ответа не было. Опять поднялась волна буржуазного недоверия и буржуазной ненависти к Советской России, волна надежд на планы тогда еще стоявшего у власти Клемансо и угрожавшего нам с пеной у рта лорда Черчилля. 18 апреля 1919 года Народный Комиссар по иностранным делам снова поднял вопрос о русско-польских отношениях. Около этого времени польские войска, нарушив все так называемые «правила» войны, переодевшись красноармейцами, пробрались в Вильно и захватили этот литовский город. Разумеется, польские шовинисты считали тогда себя могущественными, нас – бессильными. Положение наше на других фронтах было тяжелое. Поэтому, захватив Вильно – столицу Литвы, – правящие польские белогвардейцы сочли своевременным заявить, что с Советской властью, нарушающей все международные обычаи, они разговаривать не будут, – они, эти люди, которые убили нашу краснокрестную делегацию, которые переодевали своих легионеров, чтобы воровским образом захватить Вильно.

22 декабря 1919 года Народный Комиссар по иностранным делам сделал польскому правительству открытое формальное предложение по радио – приступить к мирным переговорам.[138] Тов. Чичерин воспользовался для этого заявлениями польского товарища министра иностранных дел Скаржинского, который нагло и лживо утверждал в сейме, будто бы советское правительство никогда не делало мирных предложений Польше. 22 декабря тов. Чичерин обратился к Польше с формальной нотой по радио, и весь мир ее читал. Ответа, однако, не было.

28 января 1920 года, т.-е. через месяц с лишним, за подписями Председателя Совнаркома, Народного Комиссара по иностранным делам и Народного Комиссара по военным делам было выпущено новое обращение к польскому правительству и к польскому народу.[139] Это обращение, совершенно формальное и точное, в своих предложениях заключало в себе, во-первых, подтверждение ноты тов. Чичерина от 22 декабря, во-вторых, категорическое заявление о неприкосновенности для нас территории Польши, в-третьих, заявление, что мы, выжидая ответа польского правительства и надеясь на перемирие и мир, прикажем нашим войскам не переступать такую-то линию, такую-то черту. Эта линия была названа: это была та черта, по которой стояли в тот период наши войска. Мы заявляли далее в нашей ноте, что у нас ни с Германией, чего боялась Польша, ни с какой-либо другой страной нет никакого соглашения, никакой сделки или тайного договора, которые были бы прямо или косвенно направлены против Польши. Наконец, мы заканчивали документ заявлением о том, что между Россией и между Польшей нет ни одного спорного вопроса, который нельзя было бы разрешить мирным путем, путем дипломатических переговоров, путем плебисцита, поскольку речь шла о спорной территории. Таков был изданный нами документ. Мало всего этого. Не дожидаясь польского ответа, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет 2 января, во время своей сессии, одобрил и подтвердил наше обращение к польскому правительству и польскому народу и выступил с декларацией, в которой снова ясно и отчетливо формулировал мирные намерения и стремления России по отношению к Польской Республике.

Итак, 28 января мы послали нашу ноту. Два месяца потребовалось польскому правительству, чтобы под давлением польских рабочих масс увидеть себя вынужденным дать на нашу ноту формальный ответ. 27 марта Патек, польский министр иностранных дел, предложил начать переговоры в Борисове, т.-е. в захваченном поляками городке в прифронтовой полосе. Наша дипломатия ответила 28-го, т.-е. на другой же день, предложением, во-первых, немедленно установить перемирие, как необходимое условие для мирных переговоров, во-вторых, перенести переговоры на нейтральную почву, при чем мы намечали Эстонию. Польское буржуазное правительство отказалось наотрез от общего перемирия, предложило ограничиться перемирием только на небольшом Борисовском участке. Другими словами: польское правительство сказало нам: «перемирия на фронте не будет; ведя переговоры, мы будем и дальше наступать. Вот есть городишко Борисов, который мы у вас захватили. Сюда мы приказываем вам явиться. Здесь, около Борисова, мы для вас устроим перемирие – три сажени направо и три сажени налево, а на других участках, если захотим, будем наступать». Мне сообщали, что архи-буржуазная и архи-враждебная нам английская газета «Таймс» писала, что это небывалое требование и неслыханные условия. Так может говорить только опьяневший от победы ясновельможный варвар, который наступил на шею поверженному врагу. Но мы не были повержены, мы твердо стояли и стоим на ногах. Чувство возмущения наглой глупостью варшавских полированных дикарей говорило в нас очень громко, тем не менее наша дипломатия не позволяла говорить голосу чувства, а повиновалась только голосу рассудка. В спокойных словах, от которых некоторых товарищей даже коробило, – как можно отвечать на эту наглую провокацию таким невозмутимым тоном! – восклицали они, – в спокойных словах наша дипломатия объяснила, что Борисова мы принять не можем. Отнюдь не по вопросам престижа, товарищи! Вы знаете слишком хорошо, что мы пренебрегаем тем, что буржуазная дипломатия называет престижем. Для нас существуют только интересы трудящихся масс. Если открывается возможность ускорить мир на 24 часа, или хотя бы на 24 минуты, то нас никакие предрассудки «престижа» не остановят. Но здесь вопрос был не в престиже. Но могли ли мы вооруженному до зубов врагу, который продолжал бороться, позволить выбирать то место, где будет перемирие, и указывать то место, где его не будет? А если для того чтобы дать отпор врагу, продолжающему наступать, нам нужно было на этом Борисовском направлении нанести удар, – разве же мы могли позволить врагу связать нас по рукам и по ногам? Совершенно очевидно, что мы должны были ответить отказом. Тем не менее мы пошли навстречу правительству Варшавы. Мы предложили не только Эстонию, к правительству которой мы обратились за разрешением организовать мирную конференцию на эстонской почве и получили любезный ответ. Мы предложили также Петроград, Москву или Варшаву. При этом мы уже не настаивали на общем перемирии. Это было отклонено без объяснения причин. 7 апреля польское правительство ответило, что оно не вступает больше с нами ни в какие разговоры по поводу места переговоров. Неслыханный, даже по оценке «Таймса», в истории случай, когда правительство воюющей с нами страны ультимативно требует, чтобы мы вели переговоры в городе, который оно у нас захватило, почти на линии огня! Когда же мы предлагаем ряд других городов, наших, или польских, или нейтральных, нам отвечают: мы с вами не вступаем в переговоры по вопросу о месте переговоров!