Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Говорит, что нет, что сам он лишь пересказал ее. Этот Бильгамеш и его приключения кажутся мне правдоподобными.

– Думаю, ощущение правдоподобия возникает из-за его манеры изъясняться.

Очнувшись, публика потребовала новую историю. Маэль медлил, но слушатели настаивали, они хлопали в ладоши и скандировали:

– Бильгамеш! Бильгамеш! Бильгамеш!

Маэль извлек из сумы новые таблички и повел рассказ о битве Бильгамеша с Небесным Быком Богини Инанны. В таверне разворачивалось удивительное действо: Маэль изобретал художественную литературу. Чутко вбирая слова, люди внимали истории, которая делала их и похожими, и разными. Представляя себе героев сказания, они начинали понимать самих себя. Я поступил бы как Бильгамеш? Как Энкиду? Они то сливались с персонажами, то от них отстранялись, сюжет отделялся от их жизни, освещая ее новым светом. Это предание отличалось от привычных устных легенд и мифов, ведь здесь герои впервые оказались людьми, а не Богами. К тому же эпопея обретала состоятельность записанного текста. Вид табличек, в которые поглядывал Маэль, завораживал слушателей. Плотные, весомые таблички делали повествование убедительным, возвращая ему изначальную стройность и очищая от позднейших пересказов каким-нибудь подвыпившим болтуном. Можно было заглянуть в эти записи и отыскать в них незамутненный первоисточник. Они были общим достоянием, доступным для всех, они объединяли людей разных верований. В старой таверне Маэлю внимали несколько поколений: старики слушали историю, которой прежде не слышали, а молодые запоминали историю, которую, вероятно, слышали не раз и которую, должно быть, передадут в свою очередь. В руках Маэля были не просто глиняные таблички: то было духовное достояние, которому предстояло преодолеть века[72].

Закончив второй рассказ, Маэль робко подошел. Перед нами стоял уже не сказитель, а быстро вытянувшийся мальчик, неловкий от смущения. Он не знал, как выразить свою радость, да и я не знал – настолько этот знакомый незнакомец взволновал меня. К счастью, нашу скованность растопил Роко; он без устали прыгал, тявкал и вылизывал своего старого товарища по играм. В завершение вечера мы с Маэлем и Гавейном выпили по кружке пива. Маэль поведал мне, что вызвал возмущение педагогов тем, что, отвечая урок, пользовался своими записями. Они считают, что Боги дали людям письменность, дабы те могли фиксировать действительность: описи, суммы, отчеты, договоры. Традиционно письменность ограничивалась памятью о земных делах. Когда Маэль решился с ее помощью создавать новый мир, а не воспроизводить старый, вспыхнул скандал…

Расстались мы поздно, вдоволь нагулявшись под луной, и я пообещал Маэлю приходить вечерами в таверну послушать о злоключениях Бильгамеша.

Проходя мимо Башни, чей массивный силуэт надзирал за Бавелем, я сердился: и зачем Нимрод упрямо возводит эту постройку? А ведь мог бы поддерживать горожан вроде Маэля, которые научили бы людей размышлять о своей жизни, а может, и улучшить ее?[73] В отличие от Кубабы, Нимрод действовал лишь ради себя, не ради людей.

В комнату просочился солнечный луч. Я повернулся спиной к рассвету и подремал еще. Во сне я резвился в аллеях, напоенных ароматом сочных гроздьев лиловой сирени; то и дело появлялся Гавейн с маленьким Маэлем на плечах и подтрунивал надо мной, передразнивая Кубабу. И потому я не удивился, когда, проснувшись, увидел его рядом. Он гладил Роко, а тот совсем разнежился, удивляясь новым ощущениям, возникавшим под чуткими пальцами Волшебника.

– Нимрод возвращается, – сообщил Гавейн.

Он продолжал ласкать моего пса, но его лицо выражало крайнюю озабоченность.

– Возвращается без победы. Он потерпел поражение, потерял много людей и не добыл новых рабов. Он взбешен. С его возвращением начнутся расправы.

Он поцеловал Роко в морду, нежно взглянул на него и сказал:

– Уходи, Нарам-Син, умоляю тебя. Тебе тут несдобровать. Я провожу тебя до главных ворот.

Мы шагали по улицам. Примолкший и сонный Бавель превратился в пустыню, окутанную туманом. К белизне фасадов добавилась влажная пелена, и было непонятно, спустилась ли она с неба или поднялась от земли. Мы были ослеплены светом, и нам приходилось держаться стен, чтобы не заблудиться.

У главных ворот было все так же туманно. Бавель продолжал вершить свое мутное соитие с внешним миром. Я ринулся в неизвестность. В последний миг я обернулся, не решаясь оставить Гавейна.

– Почему ты остаешься?

– Чтобы заниматься Маэлем. Чтобы защитить Киш.

– Долго ли ты продержишься неразоблаченным? Бери Маэля, и уйдем вместе!

– Невозможно.

– Ты рискуешь жизнью.

– Я спасаю ваши жизни, пичкая Месилима и Нимрода ложными сведениями. В любом случае я на земле не задержусь. Даже не надеюсь. Я не наделен способностью к счастью.

– Ты? Да ты шутишь! Ты веселый, блестящий, притягательный, толковый.

Пристальный взгляд Гавейна был печален.

– Веселый? Это маска. Блестящий? Это оливковое масло. Притягательный? Смотря для кого. Толковый? Скорее хитрый, чем умный. Я привык выживать, за неспособностью жить.

Меня озадачил его приступ тоски. Мне предстал другой Гавейн; я не подозревал этой болезненной и жестокой ясности.

– Что для тебя означает «жить»? – спросил я.

– Не противодействовать, а действовать. Не расхлебывать заваренную другими кашу, а следовать своим желаниям. Не обходить, а идти напрямик.

Его смятение меня пронзило. Я бросился к нему, обнял его. Он на миг замер, машинально уступил мне, потом поддался, приник ко мне. Плотность его тела будто изменилась: так жесткий, угловатый и сухой побег виноградной лозы поначалу артачится, а затем, доверяясь опоре, обретает плоть, тепло и округлость. Он уронил голову мне на плечо и больше себя не сдерживал, отдавшись чувствам. Пока мы обнимались, я ощутил в нем многое: и детскую нежность, и мужское разочарование, и усталость от постоянного лицедейства, и одиночество мальчика, порвавшего с семейной традицией, и отвагу заниматься рискованным делом, и ее изнанку, тоску по защищенности. Мое плечо увлажнилось. Он плакал. Не рыдал и не всхлипывал, но слезы текли неудержимо. Чтобы его не вспугнуть, я делал вид, что ничего не замечаю, и удерживал его в объятьях.

Внезапно он отстранился, отвернулся и опустил глаза.

– До свидания, Нарам-Син, береги себя.

И быстро ушел.

* * *

Теперь разруха не пощадила ничего, и мне все чаще приходилось делать крюк. Дороги, каналы и реки кишели опасностями: налеты грабителей, засады оголодавших бродяг, орды одичавших сирот; то и дело мне встречались отряды, идущие на войну, и мне приходилось либо скрываться, либо ввязываться в их бой. Ощутив размах беспорядка, я выбирал менее людные окольные пути и довольствовался обществом Роко, а тот в восторге гонял уток, гусей и полевых мышей. В сумерках я так толковал насыщенность небесного цвета: запад полыхал огнем битв, восток холодел смертельным мраком. К счастью, роскошные звездные ночи давали мне временное утешение;