Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Мария, уединяясь с Карлосом в беседке, часто была неспокойна. Что подумает мисс Сара об их странном затворничестве в беседке с закрытым окном, откуда не доносится ни звука? Мелани была нанята в услужение к Марии еще девочкой и пользуется ее полным доверием; добряка Домингоса тоже можно не опасаться. Но мисс Сара?.. Мария с улыбкой признавалась Карлосу, что, встречаясь с мисс Сарой за обедом, робеет под невинным взглядом англичанки с ее девственно гладкой прической… Разумеется, позволь себе добрая мисс хоть какой-нибудь намек или даже легкую гримасу, ей немедленно был бы куплен билет на пароход до Саутгемптона! Роза не стала бы о ней жалеть, Роза не слишком к ней привязана. Но англичанка такая серьезная особа и относится к ней, Марии, с таким обожанием! Ей не хотелось бы утратить уважение столь высоконравственной девушки. И они решили как можно скорее расстаться с мисс Сарой, вознаградив ее по-королевски, а позднее, в Италии, заменить ее гувернанткой-немкой, для которой они будут обычной супружеской парой, «месье и мадам…».

Мало-помалу желание глубже и полнее наслаждаться своим счастьем завладело ими всецело. Краткие свидания в беседке, где над крышей пели птицы, в жаркие полуденные часы, когда сад изнемогал под жгучим солнцем, заставляли их мечтать о долгом блаженстве долгих ночей, о тесных объятиях, которым не препятствует плотная ткань одежд, о погруженных во тьму полях и селениях, где все спит крепким сном…

И к тому же их желание так легко осуществить! Из залы со шпалерами, сообщавшейся со спальней Марии, стеклянная дверь вела в сад; гувернантка и слуги в десять часов расходятся по своим комнатам на верхнем этаже; весь дом засыпает; у Карлоса есть ключ от ворот; кроме Ниниш, собак нет, а Ниниш не могут смутить их поцелуи…

Они оба страстно желали провести ночь вместе. Вечером, когда стемнело, возвратившись с прогулки по окрестностям, они попробовали ключ от ворот — Карлос обещал, что отдаст покрыть его позолотой, — и, к его удивлению, старые ворота, всегда надсадно скрипевшие, открылись бесшумно на хорошо смазанных петлях.

Карлос приехал этой же ночью; он велел Мулату, чья скромность оплачивалась щедрыми чаевыми, оставить лошадей в поселке и подать экипаж к воротам на рассвете. На низком, душном небе не светилось ни одной звезды; лишь далеко над морем вспыхивали белые молнии. Осторожно пробираясь вдоль стены, Карлос по мере приближения к заветной цели все сильнее ощущал в себе какую-то неясную грусть и тревогу, омрачавшие его восторг при мысли о близком блаженстве. Дрожь охватила его, когда он открывал ворота; сделав несколько шагов, он замер, услышав в доме яростный лай Ниниш. Но все сразу стихло, и в угловом окне, выходящем в сад, блеснул успокоительный свет. У стеклянной двери его ждала Мария в кружевном пеньюаре, она прижимала к себе Ниниш, которая все еще тихо ворчала. Возбужденная неожиданным появлением Карлоса, собачка не желала возвращаться в дом, и Карлос с Марией присели на ступеньках и сидели так, пока Ниниш не унялась и не стала лизать Карлосу руки. Все кругом расплывалось сплошным чернильным пятном; лишь далеко в море маячил во тьме тусклый блуждающий огонек на верхушке мачты. Мария прижалась к Карлосу, словно ища у него защиты от неведомой опасности; из груди ее вырвался протяжный вздох, и глаза тревожно мерцали в темном безмолвии, где сад, и дом, и они сами, казалось, вот-вот перестанут существовать, поглощенные, растворенные окружающей тьмой.

— Отчего нам не уехать в Италию теперь? — спросила она вдруг, беря Карлоса за руку. — Если мы все равно туда поедем, то почему бы не теперь? Это избавило бы нас от необходимости тайных свиданий и всех страхов…

— Каких страхов, любовь моя? Мы здесь в такой же безопасности, как в Италии или Китае… Впрочем, мы можем уехать раньше, раз ты этого хочешь… Скажи когда, назначь день!

Мария не отвечала, уронив голову на плечо Карлоса, Он тихо добавил:

— Однако пойми, прежде я непременно должен поехать в Санта-Олавию повидать деда…

Глаза Марии вновь устремились к темному горизонту, словно там, во тьме, она пыталась разглядеть свое будущее, в котором все было тоже смутно и темно.

— У тебя есть Санта-Олавия, твой дедушка, твои друзья… А у меня нет никого!

Карлос, растроганный, прижал ее к себе:

— У тебя нет никого! И это ты говоришь мне! Не будь несправедливой и неблагодарной! Это все нервы, англичане назвали бы твои слова «бессовестным искажением действительности».

Мария не двигалась, словно силы оставили ее.

— Не знаю отчего, но мне хочется умереть…

Яркая молния осветила речную гладь. Мария испугалась, и они поднялись в дом и прошли в спальню. Пламя двух многосвечных канделябров колебалось в теплом душистом воздухе, отбрасывая яркий отблеск на золотистую парчу и атлас святилища; бретонское полотно и кружева уже приготовленной постели сияли девственной белизной среди сверкающей роскоши их любовного приюта. Снаружи, со стороны моря, глухо прокатился гром. Но Мария не слышала его: она упала в объятия Карлоса. Никогда она не любила его так страстно, так самозабвенно! Ее исступленные поцелуи, казалось, жаждали проникнуть сквозь его кожу и плоть и поглотить его душу, его волю — и всю ночь напролет, озаренная пламенем свечей и блеском золотой парчи, с распущенными волосами, божественная в своей наготе, она и в самом деле любила его подобно богине, какой она всегда рисовалась ему в воображении; и богиня похищала его, сжимая в бессмертных объятиях, и воспаряла с ним в апофеозе любви высоко-высоко на золотом облаке…

На рассвете, когда Карлос покидал Оливаес, лил дождь. Мулата Карлос отыскал в таверне пьяного. Пришлось втащить его в карету; и Карлос сам правил экипажем, завернувшись в плащ, который ему дал хозяин таверны; он весь промок, но всю дорогу вполголоса напевал от переполнявшего его счастья.

Несколько дней спустя, гуляя с Марией неподалеку от «Берлоги», Карлос приметил у самой дороги домик, сдававшийся внаем; он решил снять его, дабы избавиться от малоприятных возвращений на рассвете с пьяным и сонным Мулатом в его тряской колымаге. Они зашли туда: в домике была просторная комната, которая, если в ней постелить ковер и повесить занавески, могла служить вполне удобным пристанищем. Карлос снял домик, и назавтра Батиста привез необходимую мебель, чтобы обставить новое гнездышко. Мария сказала с явным огорчением:

— Еще один дом!

— Это — последний! — воскликнул Карлос со смехом. — Нет, предпоследний… У нас будет еще один — наш, настоящий, там, далеко, не знаю где…

Теперь они проводили вместе все ночи. Вечером, ровно в половине десятого, Карлос, закурив сигару, покидал «Берлогу»; Домингос с фонарем в руке шел впереди, провожая его до ворот, чтобы запереть их за ним. Карлос неторопливо направлялся в свою «хижину», где ему прислуживал мальчик, сын садовника из «Букетика». Рассохшийся пол в «хижине» был прикрыт ковром, на котором разместились кровать, стол, софа, обитая полосатой материей, и два соломенных стула; часы, отделявшие его от свидания с Марией, Карлос проводил за писанием писем в Санта-Олавию и к Эге, видимо, навеки поселившемуся в Синтре.

От Эги было получено два письма, оба почти целиком посвященные Дамазо. Дамазо повсюду появляется в обществе Ракели Коэн; на ослиных бегах Дамазо сделался посмешищем всей Синтры; для прогулки во дворец Семи Вздохов Дамазо водрузил себе на голову шлем, украшенный шарфом; Дамазо — грязная скотина: Ракел Коэн он за глаза при всех называет просто «Ракел»; отделать Дамазо тростью — таков должен быть приговор общественной морали! Карлос только пожимал плечами, находя ревность Эги недостойной его возвышенного сердца. И кого он ревнует? Слащавую, анемичную ломаку, которую муж побил палкой! «Если и вправду, — писал он Эге, — она после тебя могла снизойти до Дамазо, ты должен поступить с ней, как с упавшей в грязь сигарой: ты же не станешь поднимать ее, а оставишь докурить какому-нибудь уличному мальчишке; злиться же на мальчишку или упавшую сигару одинаково глупо». Однако в письмах к Эге Карлос преимущественно повествовал об Оливаесе, о прогулках с Марией, об их беседах, о ее очаровании и достоинствах… Деду он не знал, о чем писать; в немногих строчках он жаловался на жару, просил деда беречь себя, осведомлялся о друзьях, гостивших в Санта-Олавии.

Когда писать было не к кому, Карлос растягивался на софе с раскрытой книгой, но не читал, а следил за стрелками часов. В полночь он выходил, закутавшись в деревенский плащ, какие носят жители Авейро, и вооружившись посохом. В окружающем безмолвии полей его шаги звучали тоскливо, отягощенные тайной и виною…

В один из таких вечеров, утомленный жарой, Карлос задремал на софе — и проснулся в испуге, лишь когда стенные часы пробили два часа ночи! Он был в отчаянии. Пропустить ночь любви! А Мария ждала его и, верно, вне себя от тревоги, не спит, воображая невесть какие несчастья!.. Он схватил палку и бегом поспешил в Оливаес. Но, уже открывая осторожно ворота, Карлос подумал, что Мария могла и заснуть, тогда Ниниш своим лаем всех перебудит, все же он, стараясь ступать бесшумно, двинулся по аллее, обсаженной акациями, к дому. И вдруг совсем близко от него из травы, укрытой нижними ветвями дерева, послышалось громкое мужское дыхание, прерываемое звуками поцелуев. Карлос остановился как вкопанный — первым его побуждением было пустить в ход палку и отдубасить хорошенько этих животных, которые оскверняли своей похотью приют его любви. В темноте мелькнула отброшенная в сторону белая нижняя юбка; женский голос, изнемогая, простонал: «Oh yes, oh yes…» Это был голос англичанки!