Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Особенно тяжело было Вяземскому и Пушкину. Пожалуй, они никогда не были так близки, как весной 1828-го. Пушкин был мрачен, много пил и играл в карты. 5 апреля он начал было поэму «Полтава», но очень быстро бросил работу. На глазах Вяземского развивался его роман с Анной Олениной, вернее, не роман, а мучительная и заведомо обреченная попытка влюбиться всерьез, предпринятая одновременно с существованием многочисленных минутных связей. Вяземский в это время тоже пытался отключиться от реальности — бесчисленные балы и танцы соседствовали с ночными бдениями у друзей, с алкоголем и увлечением графиней Аграфеной Закревской, «медной Венерой», в объятиях которой перебывали, кажется, все звезды Золотого века. Плюс ко всему долгое безнадежное ухаживание за юной фрейлиной Александрой Россет. И мучительные, до бреда доходящие сомнения — как дальше жить?.. Или в службу — или вон из России… Голова горела. То же чувствовал и Пушкин. И не об этом ли времени вспомнит он в 1833-м, начиная вчерне «Пиковую даму»: «Года 4 тому назад собралось у нас в Петербурге несколько молодых людей, связанных между собою обстоятельствами. Обедали у Андрие без аппетита, пили без веселости, ездили к Софье Астафьевне побесить бедную старуху притворной разборчивостью; день убивали кое-как, а вечером по очереди собирались друг у друга…»

21 мая Вяземский запиской пригласил всех на очередную вечеринку. 25-го, накануне 29-летия Пушкина, небольшой дружной компанией — Алексей Оленин-младший, Адам Мицкевич, Александр Грибоедов, младший брат Павла Киселева Николай, толстый веселый барон Павел Шиллинг фон Канштадт, известный остряк князь Сергей Голицын по прозвищу Фирс, Вяземский и Пушкин — отправились на пароходе в Кронштадт. Туда добрались удачно. Обратно — начался сильный ветер и дождь… Пароход качало. Бывшие на борту дамы перепугались не на шутку. Все много пили. Вяземский заговорил с Грибоедовым о том, что завидует ему и хотел бы ехать с ним хоть в Персию, хоть куда… Пушкин был хмур и угрюм. Через пять дней он напишет:

Цели нет передо мною,Сердце пусто, празден ум…

«Однозвучный жизни шум» порядком утомил и Вяземского. Прощание со столицей получилось невеселым. «Петербург стал суше и холоднее прежнего, — сделал свой вывод князь. — Эгоизм брюха и жопы, добро бы европейский эгоизм головы, овладел всеми».

Я Петербурга не люблю,Но вас с трудом я покидаю,Друзья, с которыми гуляюИ, так сказать, немножко пью.Я Петербурга не люблю,Но в вас не вижу ПетербургаИ Шкурина, Невы Ликурга,Я в вас следов не признаю.Я Петербурга не люблю,Здесь жизнь на вахтпарад похожаИ жизнь натянута, как кожаНа барабане…

И похоже, и непохоже на Вяземского: похоже — малоудачным повторением «Здесь жизнь… И жизнь…» в соседних строчках, непохоже — разговорной интонацией, скорее даже не пушкинской, а филимоновской. Поэт Владимир Филимонов был колоритнейшей фигурой — толстяк, мудрец и ленивец, он долгие годы писал странную поэму «Дурацкий колпак», где жизнь его и история России преломлялись под самыми затейливыми углами… «Дурацкий колпак» вышел как раз в конце марта 1828-го, его издание праздновалось шумно и весело… И еще непохоже — драматическим обрывом последней строки. Благодушные первая и вторая строфы, где Петербургу многое прощается за наличие в нем друзей, с которыми «немножко пьется», сменяются напряженным финалом, где и вахтпарад, и барабанная кожа, и, может быть, уже издевка над собственными военными мечтаньями; ну что ж, война — Киселеву… Подвиг бытия вновь не удался…

Эти стихи Вяземского были известны Пушкину. И вполне возможно, что аукнулись в осеннем пушкинском:

Город пышный, город бедный,Дух неволи, стройный вид,Свод небес зелено-бледный,Скука, холод и гранит…

А сам Вяземский поспорит с собой четыре года спустя, в послании к графине Завадовской: «Я Петербург люблю, с его красою стройной…». И Пушкин вспомнит эти стихи, работая над «Медным всадником»: «Люблю тебя, Петра творенье / Люблю твой строгий, стройный вид…»

В 1828-м петербургская тема в творчестве Вяземского и Пушкина так синхронно возникает далеко не случайно. Оба одновременно остро почувствовали свою беспомощность перед лицом огромного государства, свою чуждость пышному и бедному городу. Задумывались об истоках всего с ними происходящего. И вспыхивали разговоры — о России, Петербурге, Петре… Гуляя по Сенатской площади с Пушкиным и Мицкевичем, Вяземский, глядя на Фальконетов памятник, заметил, что Петр скорее не двинул Россию вперед, а поднял ее на дыбы. Эту фразу князя использовали потом и Мицкевич, и Пушкин — первый в «Памятнике Петру Великому», второй в «Медном всаднике»[50]. Непостижимы, неисповедимы тайные связи между поэтами… От весны 1828-го, от разговоров за бутылкой шампанского в Демутовом трактире или на Большой Мещанской, от совместных прогулок протянулись нити к «Полтаве», «Пиковой даме», «Истории Петра» Пушкина, «Дзядам» Мицкевича, «Фонвизину» и поздним мемуарным статьям Вяземского…

И вот весна 1828-го кончилась. Скоро убьют Грибоедова. Умрет совсем молодым Дельвиг. Уедет навсегда из России Мицкевич. Завершится победой России Русско-турецкая война. Не оправдаются благие надежды на Николая I. Ни Пушкину, ни Вяземскому не видать желанной свободы. Жизнь шла вперед, и можно было только расцвечивать ее — стихами, балами, женщинами…

…Итак, поединок начался, но после первой, разминочной схватки все вроде бы осталось на своих местах. Вяземскому пригрозили — он изъявил готовность честно служить и услыхал в ответ: «Спасибо, в ваших услугах не нуждаемся». На нет и суда нет. Князь уехал обратно в Москву и Мещерское. Как написал он жене, «я возвращаюсь в ряды бездейственной, но грозной оппозиции». Было очевидно, что скоро последует очередной ход правительства, но какой?..

Лето 1828 года, словно по контрасту с весной, для Вяземского вольное и счастливое. После холодно-враждебного Петербурга и тамошнего света — радушная русская провинция. Одна из улиц современной Пензы носит имя Вяземского, а в Саратове даже выпустили водку «Князь Вяземский» с его портретом на этикетке — с этими городами, с дальними степными губерниями князя связывало многое… Здесь он был полон сил, весел, звал Пушкина к себе в гости, много разъезжал, находил «в провинциях прелесть» и пленял «дворянство своим известным талантом, как столичные артисты, которые спадут с голоса и выезжают на провинции». Среди новых стихов той поры выделяется чудесная, пушкински-изящная и веселая «Простоволосая головка», написанная в конце июля для пензенской красавицы Пелагеи Николаевны Всеволожской… Все это — стихи, вдохновенье, ощущение счастья — внезапно кончилось 27 сентября. Морока со службой началась вновь.