Тишина - Василий Проходцев

Пуховецкий шел почти вприпрыжку, и весело насвистывал. В голове его, освободившейся от дурных мыслей, все ярче и соблазнительнее представлялся образ молодой поварихи. Ведь не зря же она так смотрела на него? И ведь ради такой красотки можно еще не раз вернуться в ненавистное училище… Здесь, словно затихшая до поры до времени зубная боль, тоскливый страх резким уколом вновь пронзил Ивана насквозь. Нет, не стоило вспоминать школу хотя бы в эту приятную минуту, черт с ней совсем.

Однако настроение было испорчено. Вдобавок, сначала где-то вдали, а потом все ближе и ближе, стал раздаваться странный шум, переходящий почти в грохот, как будто кто-то катил по мостовой пустую бочку. Этот шум усиливался и усиливался и, казалось, что бочку, катящуюся с таким грохотом, нельзя было не видеть где-то вблизи, однако источник звука все никак не показывался Ивану на глаза. Пуховецкий осматривался по сторонам, заглядывал даже и в заброшенные сады и, наконец, перекрестился и прочитал про себя "Отче Наш": Бог знает, кто вздумает шутить над человеком в таком глухом месте, да еще и недалеко от погоста. Наконец, когда Иван уже привык к шуму и отвлекся на другие мысли, из-за угла вылетела огромная бочка катившаяся прямо в его сторону. За ней, с выражением восторга и азарта на чумазых мордашках, бежали два пацаненка, не более восьми лет от роду. Судя по высовывавшимся то и дело из бочки то с одной, то с другой стороны, и тут же убиравшимся обратно, ножкам и ручкам, еще один их товарищ сидел внутри бочки. "Чертенята! Шума, как от пушечного завода…" – подумал с облегчением Иван. Однако бочка и не думала сворачивать в сторону, а неслась прямо на Пуховецкого. Он успел разглядеть ее во всех подробностях: огромная, окованная толстыми железными обручами, с нарисованными грубо масляной краской знаками какого-то купчины на боках.

– Эй вы, черти… да куда же… Ой!

Бочка, которая, казалось, должна была пройти в стороне, в самый последний момент резко свернула и на всем ходу врезалась в Ивана, отбросив того прямо в один из заброшенных дворов. Сила удара была велика, и Пуховецкий пробил насквозь какой-то куст, судя по обилию на редкость острых шипов – крыжовник или сливу, и вылетел прямо на полянку в середине двора, на которой когда-то семья собиралась вечерами перед самоваром, а теперь только ветер качал головки чертополоха. Впрочем, дворик и сейчас был красив и по-своему уютен. Иван, несмотря на то, что большая часть его тела испытывала боль, а кровь текла и из разбитых бочкой коленей, и из разорванных шипами рук, и еще Бог знает откуда – несмотря на все это Иван с удовольствием разглядывал склонившиеся над ним пушистые ветви акаций, крупные резаные листья яблонь и даже неказистую поросль слив. От удара наступила легкое помутнение сознания, которое пока притупляло боль и казалось даже приятным, как опьянение после чарки горилки. Очень не хотелось вставать, и Пуховецкий решил полежать хоть минутку и полюбоваться садом. Так и лежал Иван несколько минут, ругая про себя чертенят с их треклятой бочкой и любуясь деревьями, травой, небом и облаками.

Однако, в этот солнечный и ясный день, со всех сторон, из-за деревьев стали беззвучно появляться тени – тени в казачьих нарядах. Быстрее других приближался к Ивану худощавый высокий парень с мелкими, незапоминающимися чертами лица и крохотными усиками, одетый в шаровары и холстяную жилетку на голое тело. Он нервно перекидывал из одной своей худой жилистой, покрытой шрамами руки в другую что-то вроде кистеня, а рот его вместе с усиками хищно подергивался. Иван, забыв про боль, вскочил на ноги и судорожно начал озираться по сторонам. Жестокие, ехидные лица – усатые и по-мальчишески голые, широкие и узкие, курносые и носатые, но все похожие друг на друга – стали приближаться к Пуховецкому, сжимая его тесным кольцом.

Один Бог знает, почему именно Ивана избрала молодежь местного православного братства жертвой своей неотступной травли. Причины тому, конечно, были, но не более веские, чем у многих других ивановых ровесников и однокашников. Он был из униатской семьи, учился в иезуитской школе, а отец его служил полякам, но в подобных грехах могли бы исповедаться едва ли не все преследователи младшего Пуховецкого. Надо полагать, что, как это чаще всего и бывает, Иван пал жертвой обстоятельств: слишком многое, на его беду, совпало в последние месяцы, и обратилось не в его пользу. Отец его, приходской судейка Мартын Пуховецкий, как будто бы засудил недавно одного из членов братства, бывшего запорожского казака. Одновременно с этим, сестра Ивана вышла за поляка, да к тому же, по общему мнению, не сохранив до свадьбы девичьей чести. Ни Варвара Пуховецкая не была единственной девушкой в городе, оказавшейся в подобном положении, ни судья Мартын Пуховецкий не был особенно жесток к опустившемуся пропойце, грабителю и конокраду, которого он осудил всего лишь на розги и высылку из города. Но все это не имело значения: Иван стал для братства олицетворением всего того, что они ненавидели и, хуже того, от чего они не могли избавиться – таким образом, Иван стал именно тем, что было им необходимо. Старший Пуховецкий также превратился в парию, однако он, стремясь войти если и не в высшее, то хотя бы в среднее польское общество, давно уже придавал мало значения отношениям с соседями по местному униатскому приходу, да и был, по своему положению, хорошо защищен от уличной мрази. Передвигался он на бричке, и лишь изредка – верхом, да и то путь его ограничивался кусками двух тихих улиц, отделявших судейскую избу от двора Пуховецких. Ивану же повезло значительно меньше, и возможностью превратить его жизнь в ад молодые члены братства воспользовались сполна. Неизвестно, кому пришла в голову идея наказать иезуитского ученика таким иезуитским способом, но, так или иначе, способ пытки был избран наиболее жестокий для Пуховецких, и с еще большей жестокостью он претворялся в жизнь: из Ивана решили сделать казака. Почти ежедневные избиения и другие мучительства преследовали именно эту конечную цель: сын человека, всю свою жизнь посвятившего тому, чтобы любой ценой зацепиться хотя бы за краешек кафтана польского панства, видевшего именно в этом будущее своих детей, и именно ради этого терпевший едва ли не ежедневные унижения – его сын должен был стать злейшим врагом всего польского: запорожским казаком. Иван, разумеется, не хотел предавать отца, и каждый день платил за сыновнюю любовь и верность дорогую цену. Он почти перестал общаться с отцом