Сталин. Жизнь и смерть - Эдвард Радзинский

Так что получил палач то, что с другими делал…

Но есть пункты обвинения, от которых он не отказался: «Имел половые сношения с мужчинами и женщинами, используя служебное положение. В октябре или ноябре 1938 года у меня на квартире я имел интимную связь с женой подчиненного и с ее мужем, с которым имел педерастическую связь…» – признавался главный охранитель пуританского режима.

Постоянная кровавая охота в конце концов помутила слабый рассудок Ежова – он уже подозревал всех, изводил подозрениями собственную жену, готовясь ее арестовать. В деле ее письмо: «Колюшенька, я тебя очень прошу проверить всю мою жизнь, всю меня, я не могу примириться с мыслями, что меня подозревают в двурушничестве»… В конце концов он отравил ее люминалом.

Таков был этот «крепкий, скромный работник», как отозвался о нем Молотов.

И вот финал – «Протокол закрытого судебного заседания военной коллегии Верховного суда 3.2.40 г.». В нем осталась убогая, косноязычная речь Ежова: «Я почистил 14 ООО чекистов, но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил. У меня было такое положение, я давал задания тому или иному начальнику отдела произвести допросы арестованного и в то же время сам думал: ты сегодня допрашивал его, а завтра я арестую тебя. Кругом меня были враги народа… враги везде… В отношении Слуцкого (начальник иностранного отдела НКВД. – Э.Р.) я имел от директивных органов указание: Слуцкого не арестовывать, а устранить другим путем… Так как иначе бы наша вся зарубежная разведка разбежалась. И Слуцкий был отравлен».

Нетрудно понять, кто этот «директивный орган», который приказывал всесильному Ежову. Так что версии об отравлении неугодных не были выдумкой. Всем руководил Хозяин.

Николай Ежов – портрет сталинского руководителя… Читая разговоры Молотова, записанные Чуевым, и вспоминая свою встречу с ним, я никак не мог отделаться от ощущения: какой серый человек – ни одной острой фразы, ни одного глубокого наблюдения… И Молотов, и Ежов, и прочие – все они жалкие куклы в руках Кукловода. Он дергал их за веревочки, а когда они отыгрывали свои роли – убирал со сцены, заменяя такими же куклами. Недаром тогда существовал популярный анекдот: «Сталин – великий химик. Он из любого выдающегося государственного деятеля может сделать дерьмо и из любого дерьма – выдающегося государственного деятеля».

В последнем слове Ежов попросил: «Передайте Сталину, что умирать буду с его именем на устах». Но это не помогло. В деле справка: «Приговор о расстреле Ежова Николая Ивановича приведен в исполнение в городе Москве 4 февраля 1940 года».

Теперь Хозяин раскачивает кровавые качели в обратную сторону. Если раньше НКВД уничтожал партию – теперь новая, созданная им партия уничтожает ежовские кадры. Принимаются решения ЦК о контроле партии над НКВД. Партийные комиссии начинают пропалывать органы, летят головы вчерашних палачей. Откат террора идет через кровь. Через страх. Хозяин неутомимо поддерживает костер…

Кабинет начальника московского управления НКВД: лепной потолок, стены с барельефами, венецианские окна. В середине 30-х годов в этом кабинете сидел седой, представительный Реденс. И был расстрелян. На его место сел вечно пьяный Заковский с багровым носом и безумными глазами, не знавший иного наказания, кроме расстрела… И был сам расстрелян. В начале 1939 года в кабинете появляется садист Петровский – через три недели застрелился. Сменил его Якубович – арестован на следующий же день, расстрелян. На два дня появился Карутский – в первый день представился, во второй застрелился. Был назначен Коровин, быстро исчез. Пришел Журавлев – вызван к Берии, не вернулся.

Какая-то ускоренная съемка. Так бегает Глупышкин в немых фильмах… Появлялись, мелькали, исчезали… И все время убивали – они, их…

Несостоявшийся финал триллера

Но был ли воистину откат террора?

Действительно, после снятия Ежова аресты носят как бы единичный характер. Но каковы эти единицы! В 1939–1940 годах арестовали нескольких гениев – режиссера Всеволода Мейерхольда, писателя Исаака Бабеля, ученого Николая Вавилова. Были арестованы лучший журналист советской России Михаил Кольцов и блистательный поэт-авангардист Даниил Хармс…

Случайный набор имен? У Хозяина не бывало случайностей. Ставшее доступным дело Бабеля раскрывает прелюбопытнейшую историю.

Бабеля заставляют признаться, что он был членом подпольной троцкистской группы, куда его завербовал писатель Илья Эренбург. В списке этих «подпольщиков-террористов» знаменитые деятели культуры: Леонов, Иванов, Катаев, Олеша, Эйзенштейн, Александров, Шмидт, Михоэлс, Утесов и так далее… Да, готовился новый грандиозный процесс. Он задумывался еще при Ежове, но Хозяину, решившему убрать слугу, приходит в голову испытанная мысль – включить в финал триллера… самого Ежова, как прежде Ягоду. Он любил связывать процессы – ему нравились романы с продолжением. Бабель был хорошо знаком с Ежовым – и в деле появляется «покойная жена врага народа Ежова»…

В рамках намечаемого процесса в Ленинграде был арестован Мейерхольд. В тот вечер он долго сидел у своего знакомого – артиста Гарина. И когда Мейерхольд вышел, Гарин в окно увидел, как три крысы в полу сумерках белой ночи перебежали ему дорогу…

Есть показания свидетелей, присутствовавших при допросах Мейерхольда. Великий режиссер лежал на полу со сломанным бедром, с разбитым кровоточащим лицом, и следователь мочился на него… Ему приписали участие в троцкистской организации и шпионаж в пользу сразу четырех стран: Японии, Англии, Франции и Литвы. В стенограммах допросов Мейерхольда фигурируют имена Пастернака, Шостаковича, Олеши и Эренбурга – действующих лиц намечаемого небывалого спектакля.

Да, Хозяин не думал останавливаться и после Ежова. Закончив разгром партии, армии и советской верхушки, он логично задумал нанести последний удар – по культуре. Но массовые истребления были более невозможны – страна истощилась, и Вождь, регулируя Священный огонь, заменял количество качеством. Процесс должен был касаться имен, которые знала вся страна, – чтобы раз и навсегда все поняла позволяющая себе шепотом фрондировать творческая интеллигенция, чтобы затвердила она на веки вечные урок, уже выученный и партией, и армией…

Но видимо, наблюдая за следствием, он усомнился в возможности участия Бабеля, Мейерхольда и прочих в задуманном процессе. Он не мог полагаться на этих странных людей. Например, уже все признавший Бабель 10 октября 1939 года отказывается от своих показаний… И Хозяин понял: эти нервные великие художники опасны, ибо возбудимы и непредсказуемы, на них нельзя положиться!

Он разочаровался в актерах, и спектакль не состоялся. И Бабеля, и Мейерхольда, и Кольцова попросту расстреляли, получив от них нужные показания, и продолжили поиск новых достойных исполнителей в финале триллера… Но помешала война.

В дни следствия жена Мейерхольда, актриса Зинаида Райх, писала письма Сталину, ходила по Москве, рассказывая о несправедливости. Это был бунт – и реакция последовала… Убийцы проникли в ее квартиру через балконную дверь. Убивали садистски, кололи долго – 17 ножевых ран. Она безумно кричала, но никто ей не помог, люди боялись в те годы ночных криков… В освободившейся квартире Мейерхольда поселились шофер Берии и 16-летняя возлюбленная Лаврентия Павловича. Сатанинский финал – в духе Воланда.

Очень скоро произошло чудо. Появились странные слухи: знаменитые расстрелянные живы, они просто лишены права переписки, они тайно содержатся «в особых и очень приличных условиях», ибо Хозяин не позволил НКВД уничтожить таланты.

И это не были просто слухи. Периодически к брату Кольцова, известному художнику Б. Ефимову, являлись некие люди, «недавно освободившиеся из лагерей», где они «неоднократно видели живого и цветущего Михаила Кольцова». Жена Бабеля тоже рассказывала: ее несколько раз «уведомляли разные люди, что Бабель жив».

А один из знакомых Мейерхольда будто бы даже держал в руках открытку от Всеволода Эмильевича… Впрочем, сразу после смерти Хозяина все слухи прекратились. Но тогда они должны были поддерживать его любимый образ: добрый-добрый Хозяин…

«Славься, славься, наш русский царь!»

Заканчивался 1939 год. Наступало 60-летие Хозяина – нового царя. Было вполне логично, что пьесу к своему юбилею он заказал Булгакову – автору «Дней Турбиных», воспевшему царское офицерство. Но писатель нарушил табу: захотел найти документы о жизни Кобы. Пьесу пришлось запретить.

Булгаков не перенес решения. К тому времени он, конечно же, знал: миллионы невинных вместе с виновными истребило «доброе зло». Но заставлял себя не видеть , верить в бич Божий. Он так хотел изменения судьбы, так надеялся… И вот получил плевок, пощечину: зло не нуждалось в его служении, зло разрешило ему жить – и этого с него достаточно. В те дни Булгаков сказал жене: «Помнишь, как запрещали «Дни Турбиных», как сняли «Кабалу святош», отклонили рукопись о Мольере… у меня не опускались руки, я продолжал работать, а вот теперь смотри: я лежу перед тобой продырявленный». И уже вскоре смертельно заболел…