Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

Каждый день гонцы доставляли вести: рати достигли таких-то пределов, никаких препятствий не встречают, воины бодры и с нетерпением ждут встречи с врагом. Но вот вести стали поступать реже. Еще реже. Князем стало овладевать беспокойство — томило недоброе предчувствие.

Стояла духота, воздух, казалось, от неподвижности слежался, отяжелел, омертвел. Все окрест сомлело, поникло от жары — травы, загнутые на краях листья рогатистых ветел, вьющийся по заборам хмель, бодылья подсолнухов с опущенными, ещё без соцветия, головами. Лишь лопухи за баней, подпитываемые стекаемой по желобу водой, пластались по земле густо и сочно, укрывая в своей прохладе наседок с цыплятами.

Нигде — ни тучки, и текло-переливалось над приокскими лугами марево, казалось бы, не предвещая не то что живительного ливня, а хотя бы тощего дождичка. Но внимательный глаз уже замечал — на востоке, со стороны Мещеры, засинело, и синева густела, наливалась, окрашиваясь в лиловое. Ласточки стали летать низом, едва не чертя раздвоенными крыльями по земле. Лиловое на глазах сгущалось в темное, туча разрасталась, лохматилась, как бы идя в грозное наступление.

И вот в такой-то час, за полдень, прискакал очередной гонец. В нетерпении самому увидеть скоровестника и услышать свежее донесение, Олег Иванович вышел на крыльцо. Прискакавший был старый воин Павел Савельевич Губец. Обретший в чертах лица за долгие годы службы сугубо воинскую мужественность и суровость, Павел, увидя князя, тяжеловато спрыгнул с потного коня, пал ниц.

— Князь-батюшка! По… по… гибель!..

— Кого — погибель? — князь побледнел.

— Мы проиграли! А князь Родослав взят в полон…

Олег Иванович открыл запавший рот, хотел что-то сказать, но, словно задохнувшись, пошатнулся. Слуги тотчас подхватили его под руки. Глаза князя обезумели, губы посинели, рот все ещё открыт и над ним — нахлобучкой седые, как береста, усы. Некоторые из слуг плакали — то ли от страшного известия, то ли из боязни, что князь не справится с горем — умрет.

Всполошился весь двор. Сбиваясь в кучи, дворовые с тревогой сообщали друг другу то, что ведали сами, с испугом оглядываясь на крыльцо. Вышла княгиня со служанками — заплакала. Князя и княгиню усадили на вынесенную из сеней скамью, покрытую красным сукном. Вобрав голову в плечи, нахохлясь, князь некоторое время приходил в себя, осмысливая случившееся. Затем, взглянув на жену, глаза которой потухли от прискорбия, старый князь распрямил плечи и тихими словами стал успокаивать её — Родю литовины не примучают, будут с ним обращаться бережно, хотя бы ради того, чтоб получить за него выкуп, и он, князь, выкупит сына, сколько за него не запросят. (А запросит Витовт за Родослава три тысячи рублей — огромную сумму, и освобожденный, но все же примученный в темнице, Родослав умрет на родине пять лет спустя после кончины отца…)

Вдруг дунул свежий ветерок. Стоячий воздух раздвинулся, и через мгновение резким порывом ветра садануло травной свежестью с приокских лугов. Пахнуло пылью, чем-то приторным, наподобие запаха крови. Вихревой поток, вздымая на растрескавшихся дорогах и стежках белесую пыль, закрутил в горячем воздухе соломинки, перья, букашки. Ветлы затрепетали, засверкали матовой изнанкой листьев.

По двору шустро забегали дворовые девки, стаскивая развешенное на веревках на просушку добро — меха собольи с хвостами и без хвостов, красные лисьи меха с пушистыми хвостами, меха беличьи, горностая, шитые жемчугом, золотом и серебром пелены и платья… Порывистый ветер вздымал на девках сарафаны, обнажая белые ноги, срывал с веревок меха, швырял ошметками сухого навоза.

Рыкнул и быстрым говорком затарабарил громок; сухо блеснула молния, и первые капли дождя, градинами подпрыгивая на земле, вмиг испятнали дорожки. Исполинской черной птицей на вольно раскинутых крыльях снижалась таинственно-грозовая туча. Подернутая серовато-белесым, как от костра, дымком, она при вспышках молний, все более жирных и ярких, внезапно отпахивала в своей утробе то веселые синие расщелины среди розоватых скалистых нагромождений, то рвущееся на волю и тотчас же гаснувшее зловещее полымя.

"Разразись, гроза!" — с тоской призывал князь. Казалось ему, гроза, усилясь, рассосет его горе и тоску, разделит как бы на всех понемногу… И, словно вняв его мольбе, со страшной силой ударил гром, раскалывая небо и затем как бы раздирая его на клочки до самого края, постепенно затихая. "Свят, свят, свят!" — крестясь, заприговаривали бояре. Какая-то лошадь, в суматохе оставленная у привязи, оборвала поводья, ошарашенно проскакала по двору два круга и, увидев, наконец, ворота конюшни отверстыми, влетела в них на всем галопе.

Дождь ливанул разом, зашумел ровно и равнодушно. Князь сделал усилие, чтобы встать. Слуги подхватили его под руки, думали — он хочет в палаты, а он повелел им вывести его под ливень. В один миг, сойдя со ступенек крыльца на землю, взмок до нитки. Сырая одежда облекла согбенное его тело, обозначила на спине пиками проступившие лопатки. Княгиня и слуги увещевали князя пойти во дворец, но он и слышать о том не хотел. Принимал упруго льющийся на него с неба теплый поток охотно. При каждом ударе грома, при каждом широком всплеске молний близ него — настолько близких, что, казалось, молния вот-вот охлестнет петлей, — не содрогался, как содрогались княгиня, бояре и слуги, не крестился в испуге, говоря: "Свят, свят, свят…" Лишь отирал дланью мокрое лицо, как бы омывая с себя тяготу горестной вести…

Когда дождь стал затихать, сказал:

— Ну, а теперь — в палаты… Почто раскисли? Вы что ж — поверили, что Родя взят в полон? А я — не верю! — голос его взвизгнул. — Не верю! Вернется он… Вместе со всеми ратными вернется…

На последующие дни стали прибывать ратные — на конях, на повозках, многие — раненые. Раненых встречали плачем, а убитых, доставленных домой на повозках, рыданиями. Князь уже знал, что бой состоялся под Любутском, и рязанское войско потерпело поражение от одного из самых опытных полководцев Литвы — князя Семена-Лугвения Ольгердовича, которому помог другой литовский князь — Александр Патрикеевич Стародубский. Но, как ребенок, все ещё надеялся: вот прибудет Иван Мирославич, и уж с ним-то наверняка рядом будет Родя. Эти призрачные надежды рухнули разом, едва увидел въехавшего во двор Ивана Мирославича. Тот охватил лицо руками, затрясся всем телом: "Не… не уберег Родю, не уберег моего крестничка!.. Прости, государь…" Тогда князь, видя плачущего зятя, чувствуя как будто некоторое облегчение оттого, что любимый им боярин взял часть горя на себя, сказал:

— Слезами горю не помочь! Давай-ка, Мирославич, лучше обмужуем, как нам вызволить нашего Родю и как найти управу на Литву!

Долго обговаривали свое положение, понимая, что вряд ли им по плечу в скором времени новый поход на Витовта…

Глава двенадцатая. Прощание

Пленение Родослава окончательно подорвало здоровье Олега Ивановича он все реже вставал с постели. Бояре, входя по утрам в его опочивальню, всматривались в лицо больного — ждали чуда… Но нет, чуда не предвиделось. Старания лекарей и снадобья трав, заботливо изготовленных самой Ефросиньей, не помогали. Князь таял, как свечка, рот его завалился ещё больше, горбинка носа белела костью. Бояре толклись почтительно около него, разговаривали тихо и ловили каждое его слово. Тревожились за его жизнь, ибо что станет со всеми ими, коль он почиет? Смогут ли они вместе с молодыми князьями удержать великое Рязанское княжение?

А сам Олег Иванович, приоткрыв чуть рот и тяжело дыша, смотрел на ближних с той же тревогой и мыслью — что станет с ними после него? Устоят ли? Те, которые были его сподвижниками с начала его княжения — Ковыла Вислый, Софоний Алтыкулачевич, Манасея, Глеб Логвинов — состарились. Иные умерли. В почтенном возрасте уже и те, кто пришел к нему служить вместе с Иваном Мирославичем из Орды — Таптыка, Доброденя, Едухан… Сумеют ли молодые, Федор и Родослав (верил — Родослав будет вызволен из полона) и их окруженцы — удержать в горсти то, что собиралось предками и им, Олегом, по зернышку?..

Вот и Федор, войдя к отцу, устремляет на него все тот же тревожный взор. И сразу веселеет, когда своими очами видит: отец пусть и в недуге, но жив, даже и рукой покажет — все, мол, ладком… Ему, наследнику, придется куда как трудно. Ведь те, кто был усмирен Олегом и кто почитал Олега, не приведи Господи, поднимут руку на его сына… Тот же князь Иван Пронский, сын Владимира Пронского, не затаил ли в душе обиду за отца, некогда плененного Олегом и притомленного в тюрьме?.. Как бы не обнажились старые язвы! Как бы не вышло у рязанских князей по пословице: "В руках было, да по пальцам сплыло".

В один из жарких летних дней Олег Иванович позвал к себе Федора. И когда тот явился — статный, краснощекий, в карих глазах живость ума, чуткость и готовность тотчас исполнить любую волю отца — невольно, зная, что грех завидовать, позавидовал ему. Когда-то и он был вот таким, пышущим здоровьем и быстрым, как ветер…