Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Ты сделала копию с Уржеля в столовой?

– Да.

– Можно посмотреть?

– Я еще не…

– Дай посмотреть.

Ты колебалась, но в конце концов сдалась. Я как сейчас вижу: ты с волнением открываешь огромную папку, с которой никогда не расставалась и в которой хранила все свои сомнения. Положила лист на стол. Солнце не садилось за холмы Треспуя, но трехъярусная колокольня монастыря Санта-Мария де Жерри, набросанная несколькими угольными штрихами, стояла как живая. Ты сумела разглядеть в ней старческие морщины и шрамы, оставленные годами. Ты так рисуешь, любимая, что в белых пятнах, черных линиях и тысяче оттенков серой растушевки, сделанной твоими пальцами, угадывались века истории. Пейзаж, церковь и берег Ногеры. Все было исполнено такого очарования, что я не испытывал ни малейшей тоски по темным, печальным и загадочным краскам Модеста Уржеля.

– Тебе нравится?

– Очень.

– Очень?

– Очень-очень.

– Я тебе его дарю, – довольно сказала она.

– Правда?

– Ты часами смотришь на Уржеля…

– Я? Надо же.

– А что, нет?

– Не знаю… Я не замечал.

– Я посвящаю этот рисунок тем часам, которые ты провел перед оригиналом. Что ты в нем ищешь?

– Толком не знаю. Как-то само так получается. Он мне нравится.

– Я же не спрашиваю, что ты в нем находишь. Я спрашиваю, что ты в нем ищешь.

– Я думаю о монастыре Санта-Мария де Жерри. Но прежде всего я думаю о маленьком монастыре Сан-Пере дел Бургал, который находится неподалеку и которого я никогда не видел. Помнишь, я показывал тебе пергамент аббата Делигата? Это акт об основании монастыря в Бургале. Это было так давно, что меня охватывает неописуемое волнение, когда я прикасаюсь к этому документу. Я думаю о монахах, живших там веками. И веками молившихся Богу, которого не существует. О соляных копях Жерри. О загадках, таящихся в горах Бургала. О крестьянах, умиравших от голода и болезней, и о днях, протекавших медленно, но неумолимо, и месяцах, и годах – и меня охватывает волнение.

– Это твой самый длинный монолог, который я слышала.

– Я люблю тебя.

– Что еще ты в нем ищешь?

– Не знаю – я правда не знаю, что я в нем ищу. Это очень трудно выразить.

– В таком случае что ты в нем находишь?

– Необыкновенные истории. Необыкновенных людей. Желание жить и видеть мир.

– Почему бы нам не поехать туда и не увидеть все своими глазами?

Мы поехали в Жерри-де‑ла‑Сал на стареньком «сеате», который при переезде через Кумьолс[315] сказал – довольно! На редкость словоохотливый механик из Изоны заменил нам не помню что не помню какого цилиндра и намекнул, что нам было бы неплохо поскорее сменить машину, чтобы избежать неприятностей. Мы потратили целый день на эти житейские пустяки и приехали в Жерри поздно вечером. На следующий день я увидел из окна гостиницы картину Уржеля, но вживую – и чуть не задохнулся от волнения. Мы провели целый день, созерцая эту картину, фотографируя, рисуя; мы видели тени монахов, крестьян и работников соляных копий, сновавших туда-сюда, и в какой-то момент я разглядел двух монахов, отправлявшихся в Сан-Пере дел Бургал, чтобы запереть на ключ ворота этого отдаленного и маленького монастыря, где веками непрерывно текла монашеская жизнь.

И на следующий день выздоравливающий «сеат» отвез нас на двадцать километров севернее, в Эскало, а оттуда мы отправились пешком по козьей тропке, извивавшейся по склону ущелья Барраонзе, – единственной дороге, способной привести к руинам Сан-Пере дел Бургал, монастыря моей мечты. Сара не позволила мне нести ее широкий рюкзак с альбомом, карандашами и углем: это была ее ноша.

Минут через семь я поднял с тропы острый камень, не слишком большой и не слишком маленький, – Адриа посмотрел на него в задумчивости и вспомнил красавицу Амани и ее печальную историю.

– Что это за камень?

– Да так… – ответил Адриа, пряча его в свой рюкзак.

– Знаешь, какое впечатление ты на меня производишь? – спросила ты, взбираясь по склону и тяжело дыша.

– А?

– Вот именно. Ты не спрашиваешь: «Какое?» – а говоришь: «А?»

– Я потерял нить. – Адриа, шедший впереди, остановился, окинул взглядом зеленую долину, прислушался к дальнему шуму Ногеры и повернулся к Саре. Она тоже остановилась, весело улыбаясь.

– Ты всегда о чем-то думаешь.

– Да.

– И всегда о чем-то далеком. Ты всегда где-то в другом месте.

– Ну… Извини.

– Да нет. Просто ты такой. У меня тоже есть особенности.

Адриа подошел к ней и поцеловал в лоб – с такой нежностью, Сара, что я до сих пор волнуюсь, вспоминая этот момент. Вот ты – настоящий шедевр, и я надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать.

– У тебя – особенности?

– Я странная. У меня полно комплексов и тайн.

– Комплексов… Ты их удачно скрываешь. А что касается тайн, эту проблему легко разрешить: расскажи мне их.

Тут Сара перевела взгляд на убегающую вниз тропинку, чтобы не встречаться глазами с Адриа.

– Я сложный человек.

– Не надо рассказывать ничего, что ты не хочешь рассказывать.

Адриа уже собрался идти дальше, но остановился и снова обернулся:

– Мне хотелось бы знать только одну вещь.

– Какую?

Невозможно поверить, но я спросил ее: что тебе сказали обо мне наши матери? Что такого они сказали, что ты им поверила?

Твое сияющее лицо омрачилось, и я подумал: все насмарку. Несколько секунд ты молчала, а потом сказала надтреснутым голосом: я же просила тебя не спрашивать об этом. Я же просила…

В беспокойстве ты подняла камешек и бросила вниз.

– Я не хочу возвращать те слова к жизни. Я не хочу, чтобы ты их услышал; я хочу избавить тебя от них, потому что ты имеешь полное право их не знать. А я имею полное право их забыть.

Ты поправила рюкзак изящным жестом.

– Это запертая комната из сказки о Синей Бороде, запомни.

Сара сказала это как по писаному, и мне показалось, что она постоянно об этом думает. Прошло уже немало времени с тех пор, как мы стали жить вместе, и этот вопрос всегда вертелся у меня на языке – всегда.

– Хорошо, – сказал Адриа. – Я больше никогда тебя об этом не спрошу.

Они продолжили подъем. Последний отрезок узкой тропки по отвесному склону – и мы добрались наконец, в мои тридцать девять лет, до руин монастыря Сан-Пере дел Бургал, который я так часто себе представлял, и фра Жулиа де Сау, который в другие времена, в бытность свою доминиканцем, звался фра Микелом, вышел нам навстречу с ключом в руках. С дарохранительницей в руках. Со смертью в руках.

– Да благословит вас Господь и даст вам мир, – сказал он нам.

– Господь да подаст мир и тебе, – ответил я.

– Что? – встрепенулась Сара.

V. Vita condita[316]

Написано карандашом в опечатанном вагоне

здесь, в этой партии, я,

ева, со своим сыном авелем.

если увидите моего старшего,

каина, сына адама,

скажите ему, что я

– Стоит прикоснуться к красоте искусства – жизнь меняется. Стоит услышать Монтеверди-хор[318] – жизнь меняется. Стоит увидеть Вермеера вблизи – жизнь меняется. Стоит прочитать Пруста – и ты уже не такой, каким был раньше. Я вот только не знаю почему.

– Напиши об этом.

– Мы – случайность.

– Что?

– С гораздо большей вероятностью нас могло бы не быть, но мы все-таки существуем.

– …

– Поколения за поколениями продолжаются бешеные пляски миллионов сперматозоидов в погоне за яйцеклетками; случайные зачатия, смерти, истребление… И сейчас мы с тобой здесь, друг перед другом, как будто бы не могло быть иначе. Как будто был возможен только один вариант генеалогического древа.

– Разве это не логично?

– Нет. Это чистая случайность.

– Ну, знаешь…

– И более того, что ты так хорошо умеешь играть на скрипке – это еще бóльшая случайность.

– Ладно. Но… – Молчание. – От всего этого начинает кружиться голова, если задуматься, правда?

– Да. И тогда мы пытаемся противопоставить этому хаосу упорядоченность искусства.

– Напиши об этом, ладно? – отважился Бернат, делая глоток чая.

– Сила искусства коренится в произведении искусства или, скорее, в том воздействии, которое оно оказывает на человека? Ты как думаешь?

– Я думаю, ты должен об этом написать, – повторила Сара через несколько дней. – Так ты сам лучше во всем разберешься.