Космическая тетушка - Елена Хаецкая

Опубликованный там информаторами совет не покупать сахар – подождать, пока ситуация изменится и цена стабилизируется, – широко обсуждался в бараке. Естественно, большинство идею не поддерживало – теоретически. Практически сахара в лесодобывающем поселке все равно не было.

Иза Таган в таких обсуждениях обычно не участвовал. Молча сидел в углу над стаканом с синтетическим пойлом, которое именовалось «горячительным». На него выдавался один жетон в конце смены. Вечерами на эти жетоны велась ожесточенная игра.

С адвокатом, которого застрелили прямо на пороге его собственного дома, Таган был едва знаком. Риха Рабода предпочитал не сводить между собой людей. Тем не менее двух мимолетных встреч Тагану хватило, чтобы запомнить этого человека: изящно одетого, оживленного, самодовольного. Когда он ушел, оставив в комнате запах очень дорогих благовоний, точно кокетливая женщина, желающая, чтобы о ней помнили, Иза Таган поморщился.

– Какой…

– Не ошибись, – быстро остановил его Риха Рабода. – Он нам помогает.

– Зачем?

И Таган пожал плечами.

– Затем, что это доставляет ему удовольствие, – сказал Риха Рабода. – Он умен, получил хорошее образование. Богат. Ему нравится испытывать чувство удовлетворенной справедливости.

Таган упрямо проговорил:

– Мне бы тоже оно понравилось, будь я богат и хорошо образован.

– Все впереди, – неопределенно пообещал Риха Рабода.

И тогда Иза Таган в первый и единственный раз вышел из себя. Он закричал:

– Не надо лгать, господин Рабода! Не надо! Все позади! По крайней мере, у меня! Теперь я понимаю, для чего нужна такая нелепость, как счастливое детство! Для того, чтобы человек успел побывать счастливым! Потому что потом у него все равно все отнимут… А ребенок может быть счастлив даже на помойке. У нас в бараках много счастливых детей. Они просто еще не знают, как им не повезло.

Рабода взял его за руки, потянул, заставляя сесть в кресло, потому что Иза Таган уже рвался к выходу.

– Ты неправ, – тихо сказал учитель. – С какого-то момента человек возвращается к первозданному, детскому состоянию… И лучше, чтобы это произошло как можно раньше.

– Впадает в старческое слабоумие, вы это хотели сказать, – огрызнулся Таган. Он вдруг почувствовал, что слабеет. У него больше не было сил ни злиться, ни сопротивляться. Ему хотелось выпить.

Риха Рабода сказал:

– Вот и хорошо. Я хотел угостить тебя настоящим вином. Мне как раз гость подарил. Тот, который так тебе не понравился.

И Таган, давясь, пил действительно хорошее вино, принесенное преуспевающим адвокатом, и с каждым глотком ему становилось все тяжелее. Наконец он кое-как распрощался с учителем и ушел.

И вот теперь адвокат мертв, его любовница, застрелившая его из ревности, сидит в тюрьме в ожидании приговора, а Иза Таган сейчас отправится к начальству и попросит три дня отпуска, чтобы съездить на встречу одноклассников, созываемую в честь десятилетия окончания школы.

Иза Таган надел свой лучший костюм и обнаружил, что эта одежда сидит на нем отвратительно. Как будто он украл ее. Она отказывалась облегать плечи, она торчала и топорщилась, она морщилась и мялась неуместными складками. Он несколько раз сердито одернул ее, обвязался поясом кое-как и сказал своему отражению в мутном зеркале – единственное на всех, оно висело у вахты барака:

– Попрощайся с дядей.

И чужой человек в зеркале криво повел плечами и скорчил неприятную гримасу.

Незнакомец с отвратительной плебейской походкой, чужак, забывший, что такое книги, мелкий конторский служащий, самая отвратительная порода людишек, – Иза Таган явился в изысканный дом Рихи Рабоды, когда там еще почти никого не было.

Ему открыл Гийан. Считалось, что Гийан живет у Рабоды в качестве прислуги. Отчасти так оно и было.

Гийан золотоволосый. Гийан в золотисто-зеленых просторных одеждах с незвенящими колокольчиками по всему подолу и рукавам. Гийан лукавый, с улыбкой, дремлющей в углах губ.

Иза надвинулся прямо на него, неуклюжий, хамоватый.

Гийан глянул на него с пониманием – но и это понимание было Тагану неприятно.

Гийан сказал:

– Ты сядь. Осмотрись пока, а я принесу тебе горячего. Хочешь – с настоящим медом? У нас даже это есть! Сахар-то мы не покупаем…

Иза Таган примерился к невысокому креслу и сумел расположиться в нем. А Гийан заскользил по полам, скрылся за дверью, вернулся с подносом, подкатил столик с ограждением в форме приподнятых, как бы готовых укусить, морских волн.

За ограждением, на гладкой столешнице, робко звякали стаканчики и кувшин.

Переход от убожества к роскоши воспринимался Таганом как нечто страшное. Его глаза, до сих пор заполненные видением тупых физиономий, убитых деревьев, грязного, рваного дыма на горизонте и кривобоких строений, отказывались от матовой бледности резной кости, от смуглой полировки благородной древесины, от мягких драпировок и пушистых подушек. Красивые вещи причиняли боль – такую сильную, что впору заломить руки и расчертить себе лицо ногтями.

Таган просто сидел и смотрел. Напиток остывал в кувшине, а Таган все не мог двинуться. То, что он видел, казалось несуществующим, нереальным. Его одноклассник Гийан молча сидел рядом, устроившись прямо на полу. Наконец они встретились глазами, и Гийан улыбнулся.

– Невероятно выглядит, правда? – тихонько проговорил он. – Мне тоже так показалось, когда господин Рабода меня забрал сюда. Знаешь, Таган, он мог устроиться так гораздо раньше. Но не хотел. Только когда ему понадобились большие деньги. Он удивительный человек.

– В последний раз, когда мы виделись, я нагрубил ему, – сказал Таган, вздыхая. Он начинал оживать. Протянул руку, взял чашку. Гийан тотчас наполнил ее.

– Ему почти все грубили, – сказал Гийан успокаивающе. – Это ничего не значит.

– Кто еще придет? – спросил Иза.

– Будут человек пятнадцать. Из нашего класса – девять или десять… Я точно не помню.

Иза Таган устало зевнул, выпил горячего и сказал зачем-то:

– У нас вчера рабочего лазерной пилой покалечило…

– А, – сказал Гийан. И дернул носом в знак сочувствия.

В этот момент пришла Оале Найу. В платье, рабочей куртке и жутких сапожищах. Сапожищи она бросила в прихожей, накрыла их курткой и на легких носочках вбежала в комнату. Оале показалась Тагану такой же несуществующей, как вся прочая красота.

– Иза! – воскликнула она. – Как хорошо!

«Что хорошо?» – подумал он тупо.

Невесомые руки огладили его виски, шелковистые губы коснулись его щеки, и вдруг он вспомнил, как задел его по этому же самому участку кожи тот улетающий ввысь лоскуток ткани. Сколько раз с тех пор поменялся кожный покров у него на щеке? Но вот надо же – каждая клетка, прежде чем состариться и отмереть, успевала передать той, что созревала ей на смену, память о том прикосновении. И когда миг настал – все разом воспряло и вспомнилось.