Тощие ножки и не только - Том Роббинс

Постепенно люди покинули помещение – за исключением двоих, секретаря архиепископа и главного смотрителя. Какое-то время Раковина и Жестянка опасались, что навсегда застрянут здесь, словно в ловушке, и каждое воскресенье во время мессы прихожане будут преклонять на них колени. Однако секретарь архиепископа предложил оставить входные двери открытыми, чтобы проветрить помещение. А надо сказать, там действительно ужасно воняло дымом и кремированными молитвенниками. Люди ушли, и вскоре Раковина с Жестянкой оказались на ночных улицах, где, подобно тысячам фосфоресцирующих крыльев, город бился тысячами пульсов о стальные и каменные оболочки.

Сжавшись в комок, Грязный Носок приютился всего в ярде от ближайшего к Пятьдесят первой улице конца решетки. Сворачивая по направлению к гавани, как их когда-то учили, Жестянка и Раковина не заметили его. Он же не заметил их. Стараясь держаться в тени, они быстро пересекли Пятидесятую улицу, обогнули угол Сорок девятой и нырнули в пропыленный цементом лабиринт какой-то стройки. Каково же было их разочарование, когда там их никто не ждал – ни Посох, ни Ложечка, ни Носок!

– Черт возьми! – сокрушенно воскликнул(а) Жестянка. – Что же нам теперь делать?

– Давай немного потерпим, вдруг они еще не пришли. В это время здесь слишком многолюдно. Если же наши товарищи не появятся к заходу луны, мы с тобой одни проследуем к реке. А от нее к морю.

Раковина в задумчивости прислонилась к куску пенопласта. Тот оказался упаковкой из-под какой-то еды, которую бросил кто-то из строителей – явно рисковый в гастрономическом плане парень, раз не побоялся купить себе обед в одном из близлежащих японских ресторанчиков. Орудуя своими острыми выступами-шипами, Раковина перевернула упаковку, и оттуда наружу выскочил, судорожно подергиваясь и подрагивая, комок какой-то противной белой мазюки.

– Добрый вечер! – протянул комок, продолжая подрагивать, словно голосовые связки сопрано-альбиноски.

– И кто вы такой будете? – спросила в испуге Раковина.

Наконец судороги прекратились, и странное комковатое создание ответило:

– Меня зовут Тофу. Только умоляю вас, не называйте меня соевым творогом.

В течение последующих семидесяти двух часов Раковина и Жестянка перебежками передвигались вдоль нью-йоркских причалов от одного укрытия к другому в тщетной – увы! – надежде встретить своих товарищей. Наконец на третьи сутки, поздним августовским вечером, густым и теплым, как черепаховый суп, Раковина велела Жестянке вскарабкаться на нее, и как только изуродованная консервная банка устроилась в перламутровой нише (слишком неустойчивой, по мнению их обеих), Раковина соскользнула в маслянистые воды гавани и взяла курс на океан.

Вес жестянки вынуждал ее держаться в воде низко, едва высовываясь над поверхностью. Любая, даже самая нежная и ласковая волна окатывала ее пассажира, и Раковина волновалась, как бы куда более мощные валы открытого океана не смыли Жестянку из его(ее) каюты. Раковина предупредила своего(ю) пассажира(ку) о том, какие опасности подстерегают их во время плавания. Однако как только они покинули пределы гавани, как только первые барашки начали сотрясать неустойчивое плавсредство, заставляя звякать его(ее) жестяные бока, Жестянка громко воскликнул(а) «Ура! Волны!» и, радостно визжа и улюлюкая, словно взбалмошная школьница, зашлепал(а) по воде отсутствующими ладошками.

– Придется плыть медленно, – остудила его(ее) восторг Раковина. – Нам предстоит преодолеть громадное расстояние. И если, не дай Бог, мы угодим в шторм…

– Ну и пусть! – воскликнул(а) Жестянка Бобов, а затем, уже гораздо тише, добавил(а): – Послушайте, мисс Раковина. Не думаю, чтобы каждой банке с углеводами выпадала возможность прокатиться по океанским волнам, особенно на таком замечательном судне. С моей стороны было бы весьма нелюбезно не признать, что обе стороны моей натуры – и мужская, и женская – испытывают некое возбуждение по причине моего нынешнего вместилища. Только прошу вас, не нужно краснеть. И не нужно сердиться. Лучше подумайте о Третьем Иерусалимском Храме и о той роли, какую вам предначертано в нем сыграть. Что до меня, то моя энергия слишком долгое время была сосредоточена в моем интеллекте. Поверьте, мне никогда не было так хорошо, как сейчас.

Раковина промолчала в ответ. Ее внимание было сосредоточено на море, и она старалась удержать своего(ю) пассажира(ку) в вертикальном положении. Водоросли обволакивали ее, словно сгнившие полинезийские гирлянды, крабы на своих плоских скрипках исполняли ей серенады, косяки рыб подталкивали ее своими носами. Не успела скрыться за горизонтом статуя Свободы, как Раковину обогнали несколько грузовых судов. В трюме одного из них – того самого, что своей тягой создал для нее массу неудобств, – посреди всякой всячины, старой рухляди, такелажа и прочих вещей, в ящике, адресованном на имя Рэндольфа Петуэя III, притаилась парочка не совсем обычных предметов, с которыми ее связывала старая добрая дружба.

Потеряв мужа, любовника, а теперь и отца, Эллен Черри стала женой, возлюбленной и дочерью ресторана «Исаак и Исмаил». Количество работников в нем фактически удвоилось, и Эллен Черри все чаще оказывалась в роли администратора. Нет, она наверняка предпочла бы остаться обыкновенной официанткой, но это было исключено. К середине сентября ситуация уже практически вышла из-под контроля, и ее опыт и энергия оказались весьма кстати.

Саломея была новой нью-йоркской королевой ночи. Пресса, пресытившись агрессивными расфуфыренными шлюхами, обычно претендующими на эту корону, сравнивала ее с глотком свежего воздуха и превозносила, как только могла. Однако чем больше писали о ней, тем загадочнее она казалась. Чем большей была ее тайна, тем большее внимание она приковывала к себе. Как ни парадоксально, те, кто привык считать себя самым-самым – самым стильным, самым продвинутым, – открыли ее для себя самыми последними. В течение нескольких месяцев эти снобы активно сопротивлялись. Однако сначала поодиночке, затем по двое они, наступив на горло собственной гордости, покинули такие модные заведения, как «Неллз», «М.К.» или «Пейдей», чтобы – кто в лимузине, кто на такси – добраться до площади Объединенных Наций, где они униженно пристраивались в одну очередь с простым людом из пригородов и доводили всех своим нытьем, требуя, чтобы их немедленно пропустили внутрь. Случалось, что настоящая, высшей платиновой пробы знаменитость появлялась в дверях, слезно умоляя пропустить ее без очереди в зал. Но Абу и Спайк не знали никаких любимчиков. В «И+И» было твердо заведено – кто первым пришел, того первым и обслужили. Правда, однажды Абу нарушил это правило, позволив Дебре Уингер одним глазком посмотреть представление из кухни, после того, как она предложила свою помощь в деле мытья посуды.

Буквально в каждом своем интервью – если они на них соглашались – Спайк с Абу подчеркивали, что прежде всего следует упомянуть смысл существования самого ресторана, его идею и нелегкую историю. В результате их арабско-еврейское братство приобрело такую славу, какая им и не снилась. Газетные вырезки, записи телепередач тщательно собирались, копировались и отправлялись в Иерусалим.

– Только, пожалуйста, не надо впадать в сентиментальность, – предостерегал журналистов Абу. – Мы лишь крошечный и слегка безумный оазис в огромной пустыне. Мы просто делаем свое дело, утверждая то, во что мы оба верим, – причем делаем это лишь потому, что таковы наши идеалы, а вовсе не потому, что мы будто бы задались целью изменить Ближний Восток.

– Но то, что мы делаем, – в этом есть настоятельная необходимость, – вторил ему Спайк, – даже если никто и не последует нашему примеру.

В конце сентября арабо-израильский ресторан даже удостоился довольно крупной награды за дело укрепления мира. Однако внимание всех и вся было в первую очередь приковано к Саломее, юной исполнительнице танца живота. Что касается гастрономических предпочтений Нью-Йорка, то юная танцовщица была в «И+И» и главным блюдом, и соусом к нему, а братство народов – не более чем обязательной веточкой петрушки в гарнире.

В течение нескольких недель ансамбль играл в ресторане также по вторникам, средам и четвергам, и в эти дни выступать приглашали двух опытных исполнительниц древнего восточного танца. Что касается бизнеса как такового, то это нововведение в принципе имело смысл, однако стрелка на датчике хорошего настроения Абу и Спайка почти не сдвинулась с места. По сравнению с Саломеей приглашенные танцовщицы, несмотря на весь свой опыт, были примерно то же самое, что фторированная вода по сравнению с ядреным, освежающим кумысом. Нет, они были не так уж и плохи, но, как выразился Абу, «для знатока фраза «не так уж плохи» звучит оскорбительно». Кроме того, завсегдатаи то и дело жаловались, что для того, чтобы освободить место для танца, приходилось отключать пресловутый чудо-телевизор, причем, как правило, в самый решающий момент футбольного матча. Так что Абу со Спайком ничего не оставалось, как уволить танцовщиц и вернуться к прежнему графику, когда оркестр играл лишь по пятницам и субботам. Индийский ресторан по соседству, которого «И+И» затмил окончательно, хотя шеф-повар у индусов и был гораздо лучше, предложил им выкупить свое помещение, чтобы они могли расширить заведение. Но Абу со Спайком галантно отклонили предложение соседей.