Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг. - Бенгт Янгфельдт

В ожидании «решения вопроса» они стали искать жилье, где могли бы жить вместе, — по словам Норы, они хотели две отдельные квартиры на одной лестничной площадке. «Конечно, это было нелепо — ждать какой-то квартиры, чтобы решать в зависимости от этого, быть ли нам вместе, — вспоминала Нора, — но мне это было нужно, так как я боялась и отодвигала решительный разговор с Яншиным, а Владимира Владимировича это все же успокаивало». Поскольку Федерация советских писателей строила дом напротив Художественного театра, Маяковский связался с секретарем союза — тем самым Владимиром Сутыриным, который от лица союза подписал статью Маяковского в «Комсомольской правде» в связи с нападками на Лили и Осипа. Он объяснил, что не может больше жить в Гендриковом, и поэтому ему нужна квартира, желательно до того, как Лили и Осип вернутся из-за границы. Узнав, что ранее осени устроить это невозможно, он ответил: «Ну, что же, я сделаю иначе: я что-нибудь найму, а осенью условимся, что ты мне дашь поселиться в отдельной квартире».

Последняя соломинка

В марте Маяковский занялся новым театральным проектом «Москва горит» — «героической меломимой» о революции 1905 года, которая была написана для московского цирка. Поскольку руководство цирка больше интересовалось кассовыми сборами, чем художественными амбициями Маяковского, оно постоянно вмешивалось в репетиционную работу, пытаясь «нормализовать» представление, что возмущало и разочаровывало Маяковского. В личном плане столь же мучительным было одиночество, обрушившееся на него после того, как Лили и Осип уехали, а ближайшие друзья его предали — или он их, в зависимости от перспективы. Верным другом оставался Лев Гринкруг, который навещал Маяковского почти ежедневно и с которым он мог удовлетворять свою страсть к игре.

«Я считаю, что я и наши взаимоотношения являлись для него как бы соломинкою, за которую он хотел ухватиться», — подводила итог Нора несколько самоуничижительной формулировкой, если вспомнить о чувствах, которые она вызывала у Маяковского. Они проводили вместе все свободное от работы время, часто, ради приличия, вместе с мужем Норы. «Мы встречаемся с ним ежедневно, иногда несколько раз в день, — вспоминал Яншин, — днем, вечером, ночью». Однажды после проведенного вместе вечера Маяковский стал умолять их поехать к нему в Гендриков. Поговорили, выпили вина, вышли погулять с Булькой, и Маяковский, крепко схватив Яншина за руку, сказал: «Михаил Михайлович, если бы вы знали, как я вам благодарен, что вы заехали ко мне сейчас. Если бы вы знали, от чего вы меня сейчас избавили».

В середине марта Маяковский помирился с Кирсановым, но без особого энтузиазма, если судить по письму к Лили, в котором он называет своего старого друга (с женой) «новыми людьми», которых он «чуть не забыл». Помимо Бульки компанию Маяковскому в Гендриковом составляют домработница — и агент ОГПУ Лев Эльберг, Сноб, который после отъезда Лили и Осипа короткое время жил в их квартире. Почему? Чтобы Маяковскому не было скучно? Или это присутствие было как-то связано с его профессиональными задачами? «Обязательно скажи снобу что адрес его я оставила, но никто ко мне не пришел и это очень плохо», — писала Лили Маяковскому из Берлина. Были ли у Лили какие-нибудь «поручения» в немецкой столице? Соблазнительна конспирологическая трактовка этой загадочной фразы, но, может быть, речь шла лишь о подарке, который нужно было передать? (Подобными вопросами окружены также «разные дела и просьбы», которые опоздавший на вокзал Яня Агранов хотел, но не успел передать Лили и Осипу перед их отъездом в Берлин. Передавал бы профессиональный агент задания на перроне — к тому же опоздав к отходу поезда? Вряд ли. Вероятнее всего, «дела и просьбы» были более прозаическими, сродни тем, которыми Лили обычно обременяла Маяковского.)

Чувство одиночества и изолированности, овладевшее Маяковским зимой 1930 года, усиливалось тяжелым гриппом, которым он заболел в конце февраля и от которого долгое время не мог избавиться. У такого ипохондрика, как Маяковский, самая безобидная простуда вызывала неадекватную реакцию: он пугался и впадал в депрессию. Особую тревогу вызывал голос — его рабочий инструмент и составляющая его творческой индивидуальности: «Для меня потерять голос то же самое, что потерять голос для Шаляпина». Вследствие курения и многочисленных турне и выступлений он часто страдал инфекционными заболеваниями горла и, как бы его ни разуверяли врачи, постоянно боялся, что у него рак или какая-нибудь другая смертельная болезнь. В марте 1930 года Маяковскому несколько раз пришлось прерывать выступления из-за проблем с горлом, вызванных простудой в сочетании со стрессом и перенапряжением. Когда 17 марта, во время выступления в Политехническом музее, он читал «Во весь голос», чтобы доказать, что не «стал газетным поэтом», закончить чтение он не смог. Каменский вспоминал: «Нервный, серьезный, изработавшийся Маяковский как-то странно, рассеянно блуждал утомленными глазами по аудитории и с каждой новой строкой читал слабее и слабее. И вот внезапно остановился, окинул зал жутким потухшим взором и заявил: „Нет, товарищи, читать стихов я больше не буду. Не могу“. И, резко повернувшись, ушел за кулисы». Проблемы с горлом преследовали Маяковского, и неделю спустя в Доме комсомола Красной Пресни, где его попросили не комментировать свои стихи, а читать их, Маяковский ответил: «Я сегодня пришел к вам совершенно больной, я не знаю, что делается с моим горлом, может быть, мне придется надолго перестать читать. Может быть, сегодня один из последних вечеров <…>». Прочитав тем не менее несколько стихотворений, он был вынужден прервать выступление словами: «Товарищи, может быть, здесь кончим? У меня глотка сдала».

Когда же вы застрелитесь?

На протяжении всей своей карьеры Маяковский общался с читателями не только на страницах книг, но и с эстрады. Он просто не мог жить без живого общения с публикой. Однако не слишком поддатливые и зачастую неотесанные советские слушатели существенно отличались от буржуазной публики 1910-х годов, которая позволяла наглому футуристу злословить в свой адрес и чьи нападки он с легкостью парировал. Изменились и поэт и публика, о чем Маяковский говорил на выступлении в Доме комсомола Красной Пресни 25 марта: «Дело <…> в том, что старый чтец, старый слушатель, который был в салонах (преимущественно барышни слушали да молодые люди), этот чтец навсегда умер, и только рабочая аудитория, только пролетарско-крестьянские массы, те, кто строит социализм и хочет распространять его на весь мир, только они должны стать действительными чтецами, и поэтом этих людей должен быть я».

Однако «пролетарско-крестьянские массы» было трудно убедить в том, что первым советским поэтом должен быть именно Маяковский, а нападать на него в печати или на выступлениях к концу двадцатых годов стало своего рода спортом. Украинский поэт Павло Тычина приводит в пример дружескую встречу русских и украинских писателей зимой 1929 года, на которой Маяковский не был главным действующим лицом, но тем не менее подвергался атакам со стороны присутствовавших писателей.

Маяковский на встрече русских и украинских писателей, где он внезапно стал объектом нападок. Зима 1929 г.

Ухудшению ситуации за истекший год способствовала поляризация культурной жизни, чему содействовал и сам Маяковский — ведь устроив ретроспективную выставку, он заставил окружающих определить свое отношение к нему: за или против.

Нейтральная позиция уже вряд ли была возможна. Гегемонические претензии Маяковского на место главного советского поэта легко делали его жертвой издевок и насмешек. Однажды к нему подошел молодой человек и сказал: «Маяковский, из истории известно, что все хорошие поэты скверно кончали: или их убивали, или они сами… Когда же вы застрелитесь?» Маяковский вздрогнул и медленно ответил: «Если дураки будут часто спрашивать об этом, то лучше уж застрелиться…»

Восьмого апреля Маяковский посмотрел новый фильм Александра Довженко «Земля» и после показа пригласил режиссера зайти к нему на следующий день: «Давайте посоветуемся, может быть, удастся создать хоть небольшую группу творцов в защиту искусства, — сказал он, добавив: — Ведь то, что делается вокруг, — нестерпимо, невозможно». Но встреча с Довженко не состоялась, вместо этого 9 апреля Маяковский принял участие в «разговоре», лишь подтвердившем правоту его анализа. Участниками дискуссии были студенты Московского института народного хозяйства им. Плеханова, где Маяковский выступал в тот же день, когда должен был встретиться с Довженко.

Маяковский обычно ждал такие встречи с нетерпением, но на этот раз у него был грипп и высокая температура, и когда он приехал в институт, его глаза сияли нездоровым блеском. От привычного боевого настроения не осталось и следа: не успев войти, он сразу спешит к двери в другом конце аудитории, чтобы укрыться от публики. Он пытается отворить дверь, но она не поддается. Стучит тростью. Напрасно. Он опускается на скамью. «Казалось, он хочет спать или его гнетет высокая температура, грипп, — вспоминал Славинский, молодой поклонник Маяковского, сохранивший память об этом выступлении для потомков. — Он сидел, опустив голову, с закрытыми глазами, не снимая шляпы».