Прорыв. Боевое задание - Михаил Аношкин

Фронт неуклонно накатывался на Брянск.

Наступил сентябрь. В этом году заморозки начались рано. С рассветом зеленая трава покрывалась серебристым инеем. По краям ямки, из которой партизаны брали воду, за ночь образовалась тоненькая хрупкая кромка льда.

Гвардейцы окончательно освоились в отряде, будто воевали вместе с партизанами с незапамятных времен. И внешний вид стал у них другой, больше партизанский, нежели солдатский. Лукину раздобыли немецкую шинель мышиного цвета на саржевой подкладке, свою он оставил Оле. Наша русская серая шинель, хотя и грубошерстная, зато мила и греет отменно. А эта так себе — ни рыба ни мясо. Мишка Качанов подарил свою шинель больному партизану, а тот отдал ему меховой жилет, в точности такой, как носил Старик. Партизан сильно мерз — лихорадка колотила, что ли. Васенев только осуждающе покачал головой, но не проронил ни слова: за доброту ругать трудно. Теперь Мишка щеголял в жилете, никогда его не застегивал, как и Старик, и был вполне доволен. Умудрился потерять пилотку Ишакин, хотя он ее частенько натягивал на самые уши. Был на задании. Пилотку сбило веткой, но возвращаться за нею не было возможности — немцы гнались с собаками, каждая секунда была дорога. Партизаны добыли ему старую засаленную кубанку с красной лентой на околыше, и теперь Качанов звал Ишакина казаком.

— Эй, казак, дай закурить! Эй, казак, держи котелок!

Но «казак» на Мишкины подначки не отзывался. После случая с козленком он замкнулся, в разговоры не вступал. Отвечал только на вопросы и то немногословно. Мучается. Ни Андреев, ни Рягузов не напоминали ему ничем о той постыдной истории.

У Андреева расползлись сапоги. Пришлось разуть пленного немца. Сапоги были с широкими, как раструбы, голенищами, и нога в них болталась. Но это еще полбеды. Кожимитовые подошвы в лесных походах залощились так, что скользили, будто лыжи по снегу, и тянули назад. Что только Григорий ни делал — вырезал на подошвах поперечные зарубки, обматывал проволокой, но ничего не помогало. И ходить в них было настоящим мучением.

Лишь один лейтенант Васенев сохранял прежний армейский вид. Правда, гимнастерка у него повыцвела, на спине обозначились соленые белые пятна.

Все пятеро похудели, подстригались примитивно, как шутил Андреев, «под горшок, словно кержаки». И отчаянно голодали. Зарезали последнюю лошадь, на которой возили рации и питание к ним. Мясо закоптили на костре, чтоб оно дольше сохранилось — нашлись и тут специалисты. Теперь по утрам выдавали каждому по ломтику копченой конины.

И часто ходили на задания: вели наблюдения за дорогами, совершали диверсии, но открытых стычек с немцами избегали. Боевой счет у гвардейцев рос, и Мишка Качанов посмеивался над Ишакиным:

— Готовь, казак, дырку для ордена.

— Отвяжись, худая жисть, — отмахивался тот.

Однажды днем Алексей Васильевич Рягузов от нечего делать вырезал тросточку. Любил их мастерить. На кожице ивовой, либо черемуховой палочки выделывал ножичком всяческие затейливые узоры, каждый раз новые и красивые. Тросточки бросал — зачем они нужны? Просто руки просили работы.

Рядом Качанов что-то рассказывал Ишакину и Маркову. Сержанта поблизости не было. Иногда Марков смеялся от смешных Мишкиных слов, а Ишакин хранил молчание.

И вдруг Алексей Васильевич прислушался. Что такое? Вроде бы от земли исходил неясный, но раскатистый гул. Алексей Васильевич прикрикнул на ребят:

— А ну, молчок! — Распластался ничком и приложил ухо к земле. Кончик уса тоже касался земли. Ваня Марков подошел к нему и озабоченно спросил:

— Что случилось, Алексей Васильевич?

— Тихо! — прошипел Рягузов, на лбу собрались морщины.

Наконец, Алексей Васильевич сел, стряхнул с пиджака сор и сказал тихо, но значительно:

— Земля гудит, во как! Фронт гудит. Близехонько!

— Приснилось тебе, дядька, — подал голос Ишакин.

— Фронт? Близко?!

— Близехонько.

Мишка Качанов принялся плясать, приговаривая:

— Близко! Близко! Ваня Марков улыбнулся:

— Ну, ну, смотри ты! Еще не скоро!

Но земля гудела от канонады. Ночью ее было слышно совсем отчетливо, словно бы за ближним лесом погрохатывал гром. Некоторые партизаны специально не спали ночью, чтоб только услышать эту милую сердцу музыку. Фронт неудержимо надвигался на леса, неся долгожданное освобождение.

Однажды Андреев, Качанов и отделение партизан ходили на Гомельскую железную дорогу и подорвали там эшелон. Возвращаясь в лагерь, пересекли большак и подивились тому, что он был безлюден. Потом углубились в лес и неожиданно на проселочной дороге увидели три танка. Они катились навстречу, лязгая траками и гремя двигателями. Они были еще далековато, за поворотом, поэтому партизаны успели спрятаться за соснами.

— Бить будем? — спросил Мишка, подползая к сержанту.

— Гранаты у всех есть? — в свою очередь обратился к партизанам Андреев. Гранаты были у всех, но ни одной противотанковой. Да еще лимонки, из них и связку не сделаешь.

— И тол весь израсходовали, — пожалел Качанов. Партизан, лежащий рядом, толкнул сержанта в бок:

— Бачь, бачь, командир!

Передний танк вывернулся из-за поворота и сержант увидел на башне звезду.

— Наши!

Мишка тоже заметил и, вскакивая, заорал:

— Урра!

Словно какая-то мощная пружина подняла на ноги партизан и гвардейцев и вынесла их на дорогу. Они встали тесной кучкой, потрясали над головой автоматами и винтовками и кричали ура.

Передний танк остановился, башня медленно повернулась и темное дуло пушки грозно уставилось на партизан. Партизаны перестали кричать, опустили руки. Если они обознались и приняли фашистский танк за свой, то бежать поздно.

Откинулась крышка люка, оттуда высунулась голова танкиста в черном ребристом шлеме. Танкист некоторое время смотрел на присмиревших партизан и спросил на чистейшем русском языке:

— Кто такие?

— Партизаны, — ответил сержант.

Танкист посмотрел вниз и сказал невидимому товарищу:

— Да это ж партизаны, старшина!

И первым выскочил на броню. Подошли два других танка. Там тоже открылись люки и тоже показались головы танкистов в шлемах. С третьего крикнули:

— В чем дело, Веселков?

Веселков, танкист из первой машины, ответил, спрыгивая на землю:

— Партизан встретили!

Через минуту танкисты и партизаны трясли друг другу руки, обнимались, кричали что-то. Мишка Качанов забрался,на первый танк и нырнул без спросу в его утробу, где застал механика-водителя. Они с ним расцеловались. И Мишка долго не хотел вылезать из танка. Танкисты кричали, что готовы взять его с собой.

Наконец, Мишка натешил душу, попрощался с танкистами, как с закадычными друзьями, и всю дорогу до лагеря вздыхал — в танке ему понравилось.

Подходя к лагерю, увидели огромнейший костер. Валежнику в него накидали с целую гору. Могучее пламя выхлестывалось радостно и выше сосен. Никогда раньше такого не бывало. Возле костра, как дикари, прыгали люди. Прыгали и кричали. Потрясали автоматами и винтовками.

— Опоздали мы, сержант, — сказал Мишка. — Хотели принести радость первыми, да не вышло!

У костров вместе с партизанами прыгали и потрясали оружием и бойцы Красной Армии.

Давыдов построил свое возбужденное счастливое войско, произнес короткую речь, поздравил с победой и повел в Брянск.

И тому, что отряд шел в Брянск, пожалуй, больше всего радовался Юра Лукин. Он так и не сказал никому про Олю и лишь по пути в город признался сержанту.

Отряд двигался по железной дороге, двигался открыто, и это было очень непривычно, даже как-то неловко. Перед отступлением немцы покорежили шпалы и через ровные промежутки подорвали рельсы. И так до самого Брянска.

Шли и узнавали места. Вот здесь спустили эшелон — металлические остовы вагонов и сейчас свидетельствовали об этом. Там попали в засаду. Вон из того леска вели наблюдение. Все это еще было живо в памяти, волновало, но стало уже историей. Недавней, свежей, но уже историей. То была дорога горячих воспоминаний и жгучей боли.

Остановились в Брянске-втором, возле мясокомбината. Андреев приложил все усилия, чтобы помочь Лукину разыскать Олю. Щуко не было в живых. Партизан, которые тогда ходили вместе, Лукин не запомнил, а те, которых запомнил, как и Щуко, не вернулись с железнодорожного переезда. Старик был на Большой земле и неизвестно, в каком госпитале.

Позвали на помощь Федю-разведчика. Андреев спросил Лукина:

— Как, говоришь, называл того врача Старик?

— Николаем Петровичем, по-моему.

Федя вздохнул:

— Николаем Павловичем. Нет его. Немцы перед освобождением города схватили его и увезли неведомо куда.

Лукин был в отчаянье. Григорий всячески старался ему помочь: