Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

КРАСНОГРУДАЯ ПТИЦА СНЕГИРЬ

ПИРОГОВ

Он снова не смог повидать жену: в больницу все еще не пускали, хотя эпидемия гриппа утихла и пора было снимать карантин. Поджидая врача, встал в вестибюле неподалеку от лестницы и оглядывался на окошечко, в которое отдал передачу и откуда должен был получить ответную записку жены.

Записку принесли прежде, чем появился врач. Целое письмо. Видимо, Злата написала заранее, а сейчас лишь добавила сверху торопливое: «Зачем так тратишься, Олегушка, у меня полна тумбочка, ничего не покупай». Пирогов читал бегло и, нервничая, косился на лестницу: вдруг врач уйдет из больницы каким-то другим выходом? Да и боялся не узнать — представлял ее лишь по описанию жены. Это была второй лечащий врач Златы в больнице. Первый, мужчина, был терапевтом — Злату положили из-за осложнения после гриппа, а потом перевели в хирургическое отделение.

Но он легко узнал ее: молодая, быстрая. Эффектная высокая прическа. Сбегая по лестнице, врач сосредоточенно думала о чем-то. Внизу задержалась у зеркала, окинула себя придирчивым взглядом… Пирогов медлил. Он страшился того, что мог услышать… Врач приняла от гардеробщицы плащ, поставила на диван небольшой изящный портфельчик, и тогда Пирогов подошел и назвал себя.

— Будем оперировать. — Она сказала это, надевая плащ. — Но сначала, возможно, сделаем пункцию.

— Пункцию… Понятно… И что?

— После пункции, видимо, тотчас же будем делать операцию. Пункция покажет.

— Значит, будете вырезать?

— Не вырезать, а удалять. — Врач сделала широкое крестообразное движение рукой по правой стороне груди. — Сразу же удалять тут все. Всю грудь.

— Понятно… — Пирогов разом словно бы отупел, утратил способность думать, утратил память. — Понятно…

— Впрочем, мне кажется, что делать пункцию не обязательно. Возможно, будем сразу оперировать.

— Понятно… — Весь запас его слов сузился до этого идиотского «понятно». — Понятно…

Врач взяла портфельчик:

— Вот так.

— Спасибо!

Она кивнула и поспешила к выходу. Надо было спросить, почему она считает, что пункцию, возможно, делать не обязательно, а если все-таки будут делать, то когда. Или даже надо было, не труся, не прячась за надежду на лучшее, спросить, кто будет оперировать… Много чего надо было бы спросить. Пирогов усмехнулся: «Понятно».

Нестерпимо захотелось курить. Он вышел на больничное крыльцо, набил табаком трубку и, сделав несколько долгих, глубоких, почти судорожных затяжек, перечитал записку Златы.

«…Тебе не кажется, что и это письмо Вадима какое-то возбужденное? Что с ним творится? Хоть бы одним глазком, хоть бы разок глянуть на нашего сынулю… Олегушка, не напрасно ли ты, родной, потерял связь с Бакониным? Он уехал, и ты будто отрезал. Ведь тебе так хорошо работалось с ним. Напиши Баконину, ладно? Очень прошу тебя, не откладывай! Просто напиши, восстанови связь…»

Пирогов читал записку и понимал, что́ стоит за всем сказанным в ней: Злата допускала, что может произойти самое худшее, она готовится к этому самому худшему, и думы ее — о сыне, о муже, о том, как будет им житься в случае, если… Кажется, он прослеживал логику ее рассуждений. Злата хорошо знает историю отношений его и Зоровой. И если разрастется конфликт, если мужу придется уехать, то куда же, как не к Баконину. Значит, надо восстановить связь с Бакониным, готовить на всякий случай позиции.

Наверно, она писала записку ночью, чтобы ей никто не мешал.

Перед глазами Пирогова встала палата. Он был там, когда в больницу еще пускали. Четырехместная палата. Кровать Златы у окна, слева, а возле двери, справа, кровать, на которой лежит обреченная, доживающая последние дни, а может быть часы, женщина. Ушедшие глубоко под восковой лоб глаза, высохшая шея… Пирогов содрогнулся.

Он спустился с крыльца и пошел не по аллее, которая вела к воротам и на которую Злата наверняка смотрела, а в сторону от аллеи, возле стены, — так он не был виден из окна. Пирогов чувствовал, что был бы просто не в силах изобразить улыбку, если бы пришлось с аллеи посмотреть на окно и помахать жене рукой.

«Одно к одному…» — услышал он вдруг и тотчас же понял, что сам произнес это. Механически произнес вслух фразу, которую бог знает сколько раз мысленно, а возможно, вот так же, вслух, произносил в эти дни. «Одно к одному…» К тому, что случилось с ним самим — снова была комиссия, и его полуавтомат снова не приняли, хотя за все годы работы над этим изобретением Пирогов никогда не был столь неколебимо уверен в успехе, — к тому, что случилось с ним самим, добавилось еще более страшное — внезапно обнаруженная опаснейшая болезнь жены.

«Одно к одному. Одно к одному…»

Свою беду он скрыл от Златы. Она спросила в записке, была ли комиссия, и он ответил, что нет, не была, специалисты из управления дороги не смогли приехать, заняты, и все на время откладывается.

Он ничего не ел сегодня, даже утром, перед работой, и, придя домой из больницы, сварил картошки. Вид еды вызывал отвращение. Не притронувшись к ней, Пирогов ходил по кухне и курил, курил. Пощипывало сердце, и не кончалось ощущение тошноты, делавшееся сильнее, противнее, когда он останавливался или, тем более, садился.

В комнате зазвонил телефон. Скорее всего звонили из цеха. Старший мастер.

Так и оказалось.

— Вы дома, Олег Афанасьевич? Я насчет вагоноверта — опять у нас хомут.

«Хомут» значит неполадка. Неверно смонтировали — нахомутали.

Старший мастер умолк выжидательно. В другое время Пирогов ответил бы, что тотчас же едет в депо, хоть и конец рабочего дня и конец недели, — ждите! В другое время он вообще не стал бы заходить домой, поехал бы из больницы в депо.

Сейчас сказал:

— Ладно, разберемся в понедельник.

Не лучшее решение. В цехе уже все знали о странной выходке комиссии; настроение, особенно у конструкторов, было препаршивое. Самая что ни есть черная меланхолия. Пирогов велел всем переключиться на вагоноверт, о полуавтомате не говорить, не вспоминать. Поручил старшему мастеру следить за этим. А теперь вот обрекал конструкторов на бездействие: они, видать, уже отчаялись найти, где «хомут», — иначе не было бы этого звонка — и снова начнут мусолить в разговорах историю с комиссией.

Старший мастер не клал трубку.

— До понедельника! — сказал Пирогов. Предотвратил вопросы о жене.

Телефон стоял в той комнате, где Пирогов работал, когда был дома. На кульмане развернутая схема полуавтомата; модели, макеты его узлов на столе, на подоконнике… Пирогов поспешил вернуться на кухню, чтобы не видеть всего этого.

Черт знает как планируют проектировщики! В иных домах кухня хозяйке, что называется, в бедрах жмет, а в иных хоть танцы устраивай. У Пироговых как раз была с размахом. Пустынная сейчас, она выглядела особенно большой. Как, впрочем, и вся квартира.

«Надо, надо поесть», — подумал он. Подошел к холодильнику, чтобы достать масла. На холодильнике лежала абонементная книжка, — Злата подсчитала, сколько следует уплатить за электричество и газ. Подсчитала, а уплатить уже не успела… С тихого двора доносилось равномерное чирканье. Пирогов прислушался, посмотрел в окно. Дворничиха чиркала в садике метлой, смахивала с подсохшей аллеи черные прошлогодние листья. Земля по обе стороны аллеи была пегая. Апрельское солнце добирало с земли остатки ноздристого грязного снега и льда.

Пирогов забыл, зачем подошел к холодильнику. Вспомнив, снова приказал себе: «Надо, надо!»

Он положил в тарелку куда больше картошки, чем положил бы обычно. Зажег плиту, поставил чайник и налил заварки в глубокую, побуревшую внутри чашку, из которой уже несколько лет пил чай — крутой, крепкий — только он. Сел за стол, предвкушая не удовольствие от еды, а удовольствие от чая. Ел ложкой, чтобы поскорее покончить с картофелем. Горящая конфорка издавала за его спиной глухое ровное гудение.

Он смотрел на синий, стершийся во многих местах узор по краю тарелки, и ему вспомнилось, что это единственная уцелевшая тарелка из тех шести, которые он и Злата купили сразу же, как только поженились, — в год окончания войны. Это было не здесь, в Ручьеве, а в Старомежске. Вспомнилось, как продавщица, щупленькая девушка в черном халате и синих нарукавниках, разложила по прилавку все шесть тарелок и постукала по каждой карандашом.

И еще тогда купили мясорубку и коричневую эмалированную кастрюлю. В том же хозяйственном магазине, напротив Центрального рынка. Каменный двухэтажный дом старой постройки. Он был облицован глянцевыми плитками, белыми и голубыми. На всей улице, да, пожалуй, и во всем городе не было второго такого нарядного дома; в нем еще до революции торговал посудой и всякими хозяйственными изделиями какой-то купец.