Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

В ту сторону, куда ушел поезд отца, уже спешил товарняк. Подпрыгивал на стрелках, покачивался тяжелый хвостовой пульман. Но Игорю продолжал видеться салон-вагон, коричневатая, под дуб, торцовая дверь, обрезавшая состав, два буфета — два уменьшающихся круглых зеркальца. «Обойдемся без душеспасительных бесед», — послал он вслед вагону.

Он испытывал какое-то глубинное, странно холодящее отвердение, ожесточающую, почти мстительную решимость. Пожалуй, она не относилась к отцу. Эту отверделость, эту решимость он ощутил как нечто материальное. Как мускул. Или даже как готовый скользнуть в руку веский предмет. Орудие. И если жизнь — труднопроходимый лес, заросль, есть чем прорубаться к цели, сколько ветвей ни предстоит отсечь.

Соболь пожурил себя: что за самурайский душок! Но когда он встал, вздохнулось легко, тело радовало возрожденной крепостью.

Ира заканчивала последний чертеж к отчету о практике. После практики — каникулы.

Через открытое окно в прохладную комнату тянуло зноем. С реки доносились пароходные гудки.

Позади дома, во дворе, взревела автомашина. Потом прозвучал чей-то возглас, хлопнула закрывшаяся дверца — все это было хорошо слышно, потому что на кухне окна тоже держали открытыми, — и машина, слегка сотрясая дом, тронулась. Вот она вползла в проход между боковой стеной дома и забором, вот выкатила за ворота, повернула, еще раз взревела и, набавляя скорость, стуча разболтанным кузовом, проехала перед окнами Иры по немощеной пыльной дороге.

Отец продал комплект оборудования для водяного отопления дома. Приобрел его, когда еще был председателем горисполкома, но так и не использовал — отсоветовали врачи: печное отопление лучше для здоровья, суше воздух. Ограничился лишь тем, что установил более современное водоподогревающее устройство в ванной комнате.

Какое-то время спустя размеренные, тяжелые, шаркающие шаги отца послышались в сенях. Войдя в переднюю, он остановился, зашуршал бумажками.

— Получай, казначей!

Мать перестала греметь кастрюлями.

— Все в порядке? — Она произнесла это рассеянно, почти равнодушно, как всегда, когда речь заходила о деньгах.

— Как сговорились, — ответил отец.

Он зашаркал дальше. Ира наперед знала: сейчас он пройдет в свой кабинет, опустится за письменный стол, автоматически проведет ладонью по сукну, будто стирая пыль, потом вынет из пижамы колоду карт, перетасует не глядя и примется раскладывать пасьянс. К пасьянсу Федор Гаврилович пристрастился в последнее время. Когда Ира заставала за этим занятием отца, она старалась не смотреть в его сторону.

Прежде по воскресеньям отец обязательно хотя бы часа на три-четыре уезжал в депо. Сейчас ему некуда было ездить. В воскресенье он вообще не выходил из дома. Впрочем, и в будни Ира, явившись с завода, где она проходила практику, неизменно заставала его за пасьянсом, только не в кабинете, а в столовой, и создавалось впечатление, что отец так и не выбирался из дома. Обедали. Затем опять этот бессмысленный пасьянс, но уже в кабинете. В кабинете, который ломился от книг.

Во время обеда отец или молчал, или с многозначительным торжественным видом сообщал что-нибудь касающееся жалоб, которые он послал в Москву: тот-то или тот-то слыхал, что там-то или там-то ожидают приезда того-то или того-то, или тот-то слыхал, что вопрос обсуждался или будет обсуждаться у того-то или того-то… Слушая и не слушая отца, Ира не раз с болью спрашивала себя: неужели он действительно верит, что вернется в депо, что его перемещение назад, в отделение, теперь уже не заместителем начальника отделения, а всего лишь заместителем начальника отдела, будет отменено?

Ира знала о событиях, которые предшествовали этой последней перемене в судьбе отца. Сначала ей был известен — от матери — лишь скупой перечень их: отчетно-выборное собрание в депо — отца не избрали в партбюро, а Овинского избрали, хотя отец считал, что его должны «прокатить на вороных»; финансовая ревизия в депо и смерть бухгалтера; крупный разговор отца с заместителем начальника дороги… Ира позвонила Игорю Соболю. Она не могла не позвонить, потому что не могла больше противиться себе, своему желанию узнать то, что не знала или была не в состоянии увидеть мать. Они встретились. Особенно страшной была правда о гибели Савича.

Ира крепилась. Что бы ни произошло, что бы ни говорили про отца, он отец. Он отец — этим исчерпано все.

Потом, когда последовал завершающий удар — отца перевели в отделение, — она принялась разжигать в себе мысли о самопожертвовании. Она видела себя единственной опорой отца и матери в настоящем и будущем, с упоением воображала, как посвятит себя заботам о них.

Хотя в доме не ощущался особый недостаток в деньгах, она даже решила, что ей надо перевестись на вечернее отделение техникума и устроиться куда-нибудь на работу. Но стало жалко последних каникул, и она отложила свой план до осени.

…В чертеже осталось сделать лишь надписи. Ира принялась подтачивать карандаш. Она заострила его так тонко, что им можно было уколоться, как булавкой. Но в последний момент она слишком нажала на карандаш. Он хрустнул. И хотя отломилось лишь самое острие, хруст прозвучал на всю комнату. Ира почему-то даже чуть вздрогнула, а затем с внезапной ясностью услышала тишину комнаты и свое дыхание.

Обычно она пела, когда чертила. Сейчас, услышав свое молчание, она отметила с горечью, что ей совсем не хочется петь. Заглушая в себе эту горечь, она постаралась сконцентрировать все свое внимание на подтачивании карандаша.

— Ирка! — послышался голос отца. — Сбегай посмотри, я, кажется, калитку на задвижку не закрыл.

— Сейчас, папа.

Она доточила карандаш, собрала в бумажку очистки, чтобы выбросить их.

В передней задержалась на мгновение.

На кухне, поглощенная своим занятием, строгая, почти торжественная, пробовала что-то из кастрюльки мать; в кабинете, медлительный, насупленный, важный, раскладывал карты отец… Ира поспешно повернулась к выходу.

Во дворе, возле сарая, в тени сидел Алеша и лепил что-то из песка. Странно, Ире не захотелось даже подойти к нему.

Как и с уличной стороны, дом смотрел во двор пятью окнами. Три из них — окна кабинета отца и спальни родителей — были завешены шторами, от солнца. Миновав последнее из завешенных окон, Ира обогнула огромную металлическую бочку для дождевой воды, стоявшую на самом углу, повернула к воротам и, изумленная, замерла.

Боковая стена дома была глухой, забор напротив нее высок; вся эта коридорообразная часть двора, ограниченная стеной и забором, была хорошо скрыта от людского глаза.

У ворот, в самом углу, стояли двое. Конечно, они попали сюда через калитку и, конечно, похозяйничали немножко — закрыли ее за собой.

Они не видели Иру, они вообще не видели ничего вокруг. Кажется, они были совсем молоды, и, возможно, поцелуй их был первым поцелуем в жизни, а возможно, и нет. Ира не разглядела ни их лиц, ни их одежды; когда она, затаив дыхание, едва ли не на цыпочках скользнула назад, за угол, в памяти ее отпечаталось лишь общее выражение трепетной слитности двух юных фигур.

Пробегая мимо окон, она пуще всего боялась, что Алеша окликнет ее и спугнет тех двоих.

Дом встретил ее полумраком передней и гнетущей тишиной комнат; в кабинете — Ира снова живо представила себе это — сидит отец и раскладывает карты, он медлителен, важен, мясистая рука небрежно движется над столом…

В своей комнате она повалилась на кровать и зарылась лицом в подушки.

Она долго лежала без мыслей и без воспоминаний. Потом перед глазами мелькнули те двое, а затем, казалось бы, совсем незвано, непонятно, как и отчего, перед ней встало вдруг лицо Овинского. Изумленная и взволнованная этим видением, она в следующее мгновение еще более поразилась, почувствовав, как ей не хочется отгонять его. Лицо мужа смотрело на нее небывало отчетливое, привычное, понятное, близкое — свое, как она сама.

Видение исчезло так же само собой, как и появилось. Ира крепче обхватила руками подушки. Острой болью сжало сердце, и стало, как никогда, ясно, как неизменно любила она своего Виктора — любила вопреки всем мукам и болям, которые ей пришлось перенести из-за него, вопреки своему гневу и своему отчаянию, вопреки ее убежденности, что он ужасно тяжелый, невыносимый человек, вопреки своему стремлению заверить себя, что никогда не любила его, наконец, вопреки жалости к родителям, сознанию того, что уйди она с Алешей к мужу, и у отца с матерью ничего не останется в жизни, что своим уходом она убьет их, — любила вопреки всему на свете.

Загорячило щеку. Первая слеза была мучительной, выдавленной. За ней на щеку скатилась вторая, третья. Эти были уже легче, желаннее. Тогда прорвалось — слезы хлынули потоком.